Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков
После возвращения из-за границы Наташенька привезла Лидии Васильевне на память о мамаше серебряную сахарницу, а дочери серебряный стаканчик. Интересно было в этих вещах то, что они составляли почти единственное достояние старушки. В разное время то тому, то другому раздала она свое малочисленное добро. Это же серебро было ее родовое и было елизаветинского времени. Себе Наташенька оставила другую такую же сахарницу. Этот презент очень тронул нас, несколько удивил, и мы сделали вывод, что Наталия Васильевна сама не знала, какие хорошие и редкие вещи отдала нам. В их вкусе были вещи новые, блестящие и с выкрутасами.
У Урусовых был единственный сын, Коля. С лица походил он на мать, а по нраву – на отца. Когда с ним ходили гулять, то надо было зорко следить, чтобы он не сцепился на улице с какими-нибудь мальчуганами. Ужасная была у него охота подраться. На этот предмет в кармане у него было несколько пятаков, заберет их в кулак и как поравняется с мальчуганом – трах его по морде. Гулял-то он с гувернанткой, которая не всегда могла отвратить подобное нападение, а если оно уж случилось, то приходилось выручать питомца, а потом уж его наказывать. У мамаши был этот юнец в ежовых рукавицах. Особенно наблюдалось за ним в смысле еды, так как желудок его часто баловался. Наконец он вырос, кончил Александровское коммерческое училище, уехал в 1905 году в Германию, в Карлсруэ, поступил там в политехникум, изучая химию; кончив там, перебрался в Страсбург и перед самой войной получил звание доктора химии.
Мало знаю я об его студенческих годах, но из немногих его рассказов видно, что эти годы жил он как настоящий немецкий бурш[247], даже и в лице у него, и в манерах появилось что-то немецкое. Пока он учился, умерла Вера Федоровна и завещала внукам по 5000. Николай был уж совершеннолетний. Впервые попали ему в руки крупные деньги. Будучи студентом, сейчас же купил он себе гоночный автомобиль, проходивший больше 100 километров в час. Сдал экзамен на шофера и принялся гонять. Приехал к нему папенька проведать, как сынок поживает. Николай предложил покатать родителей по окрестностям. Те согласились, выехали за город. Сынок как запустил машину, Семен Никитич чуть не умер, потом рассказывал мне: «Летим так, что кажется, машина стоит, а вся дорога несется на тебя. Кричу, прошу, а он только пуще валяет». Захотелось сынку родителя попотчевать, да, должно быть, забыл, что тот и на порядочном извозчике ездить боялся. Но ничего с Семеном Никитичем не стряслось, только страх его взял, что сынок расшибется когда-нибудь. Вернувшись домой, стал машину хвалить, так ему понравилась, что купить ее у сынка захотел, давал, наконец, двойную цену, проговорившись насчет цели покупки: «Бери, сынок, двойные деньги, только брось эту бешеную охоту». Сынок не согласился, успокаивая отца, что ничего худого не случится. Так родитель и уехал, машина осталась у Коли, он еще и вторую завел. На счастье, успел он закончить свое образование в тот момент, как грянула война. Не до машин было, бросил он их в Страсбурге да домой; так машины и пропали.
В Москве пристроился к заводу для изготовления взрывчатых веществ, пробыл там всю войну. А в 17-м году во время революции, летом, объявил мамаше, что жениться собрался, а невесту нашел с такой фамилией, какой мы и не слыхивали – Ницогло. Опустила голову мать, понятия не имела, что за семья такая. А сынок уж вырос – хоть и пыталась она и теперь не давать ему третьего стакана чая, и ограничивать его, где находила нужным, для охранения здоровья. Парень вышел неплохой, да грубоватый, с плеча стал осаживать маменьку, а в этом вопросе уж и говорить ей ничего не оставалось. Вся чисто съежилась, надела серое траурное платье, да в нем на свадьбе и пировала, не подарив невесте ни камушка из своих громадных бриллиантовых запасов. Тут отец в ней сказался: бахрушинское Бахрушиным служить должно, а Ницогло пусть еще выкажется, что заслуживает это добро на себя возложить.
17 сентября 17-го года была свадьба, безалаберная какая-то, в их доме на Кузнецкой улице. Война, революция, предчувствия октябрьского переворота носились в воздухе, и свадьба носила характер какой-то революционности, и не было в ней того благообразия, как в наше время. Немного больше чем через месяц пошел большевистский переворот. Меня уж в Москве не было, а их выгнали на улицу.
Когда Коля еще мальчиком был, поступила к ним в гувернантки эльзаска Антуанета Хофеле. Длинная, худая, очень некрасивая. У Урусовых, писал я, общества никакого не собиралось, кроме сестер да двух-трех приятелей Семена Никитича. Он любил, чтобы в карты поиграли у него, пообедали, любил угостить, но Наталия Васильевна носила в себе свою домашнюю школу. Разводить дома такую канитель не любила, почему без сопротивления допускала обеды по вторникам в клубе и на загулы смотрела сквозь пальцы. Только бы супруг доволен был. Чтобы дома не канителиться, любили они в «Эрмитаж» обедать ездить – и опять все в родственной компании.
У гувернантки же оказался целый рассадник приятельниц – эльзасок и француженок. Они ее навещали и, конечно, знакомились с Урусовыми. Сама Антуанета оказалась редко хороший человек. У Наташеньки же никогда не было близкого друга; живя вместе, воспитывая одного ребенка, они так подружились, что стали просто неразрывными. Благодаря этому друзья Антуанеты стали и урусовскими друзьями. За этими иностранками появились уж и другие иностранцы, на манер фабриканта Симоно, Миллера, Дее, и в конце концов у Урусовых образовалась целая иностранная колония. Брат Антуанеты, занимавший должности гувернера, тоже стал бывать у них и оказался тоже очень хорошим человеком. Незаметно Урусовы стали отделяться и от своей коренной компании, на грех случилась тут еще история с тещиными драгоценностями, и мы стали видеться значительно реже.
Между тем бедная Антуанета стала сильно прихварывать, обнаружился какой-то процесс в почках. Наташа ходила за ней, как за своим ребенком, но ничего не помогало, тогда доктор Таубе, наш всеобщий доктор, заявил, что в Москве ей не поправиться,
