Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
— Родные там что ли?
Мальчик опять озлобленно сморщился.
— Давно с голоду сдохли мои родные… В Питере — наша бражка — урки… Да хлеба, вот, не хватило… В хуторок и пришлось сунуться…
Голос мальчика стал судорожно прерываться.
— И поймали значит?
— Не… Охранники бы не догнали… А от собак энтих разве убегишь… Чисто людоеды?..
Голос мальчика слабел все больше. Петр Иваныч многозначительно посмотрел на меня.
— Температура… С этой рукой — табак дело. Навидался я, слава Богу, за войну-то на порванное тело. Тут без ампутации не обойтись…
Я направился в III часть[49]. Дежурный сотрудник сонным голосом ругался с кем-то по телефону. При моем появлении он повесил трубку и кивнул мне головой. Я сообщил ему о мальчике и необходимости операции.
— А-а… Бегунок этот… Знаю, знаю… Что-ж — режьте, ежели надо…
— Да у нас ни операционной нет, ни инструментов. Надо в центральный лазарет направить…
— Ишь чего… — недовольно пробурчал, чекист. — У нас распоряжение: в изолятор, а не в лазарет…
— Разве раненому место в изоляторе?
— А про то начальству лучше знать…
— Может быть, его можно хотя бы в наш лазарет положить?
Невыспавшийся чекист нахмурился.
— Что это вам, доктор, по сто раз повторять: приказано в изолятор, как бегунка. Сдохнет — туда ему и дорога… Пускай в другой раз не бегит… И другим неповадно будет…
— Но в изоляторе для него — верная смерть.
— Ну и хрен с ним… Сокровище тоже нашлось! Хорошо еще, что охрана его сюда живым довела… Сколько таких, вот, сокровищ по лесам гниет. Бросьте вы, доктор, зря волноваться. Сказано — в изолятор и точка… А что дальше — не ваше дело…
Я сжал зубы и вышел. В амбулатории Петр Иваныч уже согрел воды, и мы оба перед перевязкой стали мыть руки песком (мыла не было) и обтирать их сулемовым раствором. Я молчал, и фельдшер с беспокойством наблюдал за мной.
— Так куда его? — тихо спросил он, наконец.
Оригинал закона о наказаниях для несовершеннолетних.
— В изолятор, — коротко ответил я и отвернулся. Старый, видавший виды, фельдшер только вздохнул. Как-то чувствовалось, что к этому мальчику он отнесся с большой любовью. Я знал, что семья Петра Иваныча погибла от голода, в деревне и только сынишка лет восьми сумел как-то пробраться к отцу и теперь жил у него в лагерном бараке, питаясь подачками… Лагерная администрация могла в любой момент придраться и выгнать мальчика из лагеря, и тогда ему оставалась только та дорога беспризорника и вора, которая привела на наш перевязочный стол этого израненного собаками беглеца.
Мы стали осматривать и перевязывать мальчика. Он застонал от боли.
— У нас там, кажется, еще хлор-этил оставался, Петр Иваныч?
Нахмуренное лицо фельдшера как-то болезненно передернулось.
— Две ампулы еще есть… — он помолчал и потом, как бы через силу, добавил: — только не стоило бы тратить, Борис Лукьянович… Ежели в изолятор, все равно exitus laetalis[50]. Может, кому другому нужнее будет…
Я посмотрел фельдшеру в глаза и понял, какой мучительной для него была сказанная фраза. Но для него этот мальчик, сейчас стонущий на перевязочном столе, был уже мертвым человеком. И для мертвеца он не хотел тратить последних капель болеутоляющих средств, которые могли понадобиться, чтобы спасти другого человека.
Со сжавшимся сердцем я молча отвернулся и стал вынимать из карболового раствора белую нитку, купленную в городской лавочке. Этой ниткой мы сшивали раны.
— Тут у нас, доктор, есть еще спирта малость, — прервал молчание Петр Иваныч. — Я разведу его — пусть выпьет паренек — все легче будет. А заместо его рвани — халат ему наш дадим… Потом как-нибудь в расход спишем… Все равно уж…
Через полчаса забинтованный мальчик под конвоем солдата, шатаясь, вышел из двери амбулатории. Петр Иваныч не отрываясь смотрел на его маленькую фигурку и молчал. Потом, не глядя на меня, он, махнув рукой, сказал только одно слово: «Эх!» — и, понурившись, стал собирать инструменты…
«Тихая смерть»
В канцелярии Санитарной Части меня уже ждала очередная пачка бланков — «актов о смерти», в которых с уже готовыми подписями администрации и охраны повествовалось, что такой-то, имя рек, умер такого-то числа вне ограды лагеря от такой-то болезни… Строчки для название болезни были пусты так же, как место для подписи врача.
И, тяжело вздохнув, я стал писать название первых пришедших на ум серьезных болезней…
Вот карточка какого-то Курганова. Родился в 1869 году. Старик совсем.
Ну, ему ulcus ventriculi.
Дальше, дальше… Вот две карточки с годами рождение 1919 и 1920… Вот они: «счастливые вздохи Октября»… «Цветы земли»… Совсем дети…
И я пишу: Tbc pulmonum?.. Pneumonia cruposa…
Не все ли равно, что я напишу… Ведь все эти люди расстреляны по новому методу… Все эти 18 человек прибыли в лагерь, может быть, даже радуясь малому сроку заключение — 2–3 года… Совсем пустяки! Писали бодрые письма родным. Надеялись на амнистии… И не знали, что в каком-то секретном списке против их фамилий стоит «птичка», приказывающая администрации лагеря «вывести в расход тихим расстрелом».
И вот, где-нибудь в лесу, в глухом уголке стукнул выстрел, а мне, врачу-заключенному, подают «акт о смерти от болезни».
Тихо и просто. И на воле нет волнений родных, и карательная политика ОГПУ удовлетворена. Родные могут даже получить копию этого «акта о смерти». Ну, что-ж. Жил человек и умер от такой-то болезни. Судьба…
Сколько таких вот людей, погибших от «тихого расстрела», гниют в лесах и трясинах «королевства ОГПУ»!
Пополнение
На дороге, перед воротами лагеря стоит нестройная волнующаяся толпа — человек на глаз — это новое пополнение, только что прибывшее из Ленинградской тюрьмы.
У ворот установлен столик. Каждого вызывают по фамилии, и он медленно проходит в ворота лагеря. Скольким из них суждено выйти из этих ворот на волю?
Толпу окружают вооруженные солдаты. Везде мрачные, утомленная лица, согнувшияся фигуры, котомки, мешки, узлы…
Привычным взглядом я ищу среди вновь прибывших интеллигентных людей. Они как-то особенно придавлены окружающим и особенно чутко реагируют на ободряющие слова. Большинство новичков — крестьяне, с покорной робостью подчиняющиеся грубым окрикам охраны. Бывших чекистов легко узнать по оттенку беззаботности и наглости в поведении. Они здесь «свои люди» и через несколько дней превратятся в «начальство»… Уголовники, воры, беспризорники — оборванные, посиневшие — мрачны, угрюмы, озлоблены. Тяжелая ругань и ссоры волнами прокатываются по их рядам. Небольшой кучкой сзади стоит группа в 30–35 женщин.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});