Илья Бражнин - Сумка волшебника

Лицо на портрете постепенно стареет, в углах рта ложатся складки жестокости, глаза тускнеют. Весь облик портрета свидетельствует о. тех мерзостях, какие гнездятся в душе Дориана, в его натуре. С каждой новой подлостью, какую совершает живой Дориан, его портрет становится всё более отталкивающим и всё более обличает живого Дориана в его грязи и подлости. Уже и на руках портрета проступает кровь, которую пролил убийца Бэзила Холлуорда и других. Портрет становится грозным обличителем. И если на первых порах Дориан ограничивается тем, что прячет портрет в отдалённой пустой комнате, бывшей своей детской, ключ от которой всегда носит с собой, то в конце концов Дориан решается ещё на одно убийство. Он решает убить своего обличителя, свидетельствующего о его чёрных тайных делах, решает убить... портрет, уничтожить его, как уничтожил художника, напасавшего его. Однажды, прокравшись в тайное убежище, где находился портрет, и стоя перед ним, он увидел лежащий рядом на столе нож, тот самый нож, который он вонзил в тело художника... Дориан хватает нож и кидается с ним на портрет, чтобы искромсать, изрезать его, а потом уничтожить лоскутья изрезанного полотна...

Подробностей того, что происходит дальше, мы не знаем и никогда не узнаем тайн волшебства, обратившего жизнь человека на его портрет. Знаем мы только конечный результат происшедшего. Когда, разбуженные страшным криком в верхнем этаже, где находилась таинственная комната, слуги сбежались к её дверям, а позже с помощью вызванного полисмена взломали дверь и вошли внутрь, «они увидели на стене великолепный портрет своего господина, каким они видели его в последний раз, во всём сиянии его дивной юности и красоты. А на полу, во фраке, лежал какой-то мертвец, и в сердце у него был нож. Его лицо было сморщенное, увядшее, гадкое. И только по кольцам у него на руках слуги узнали его».

Итак, вы, как я вправе предположить, более или менее основательно познакомились и с Дорианом Греем и с его портретом.

Но и этим вопрос о портретах; ещё не исчерпан, и, в сущности говоря, следует говорить о двух портретах в одном «Портрете Дориана Грея»: о портрете Дориана и... о портрете Уайльда, ибо сам Уайльд, на мой взгляд, глядит настолько явственно с «Портрета Дориана Грея», что сомнений в том, что перед нами два портрета, быть, как мне кажется, не может. Но портрет Уайльда — это уже особый разговор, и я оставлю его до следующей главы.

Ростовщик и антихрист

«Портрет» Гоголя — произведение примечательнейшее. Может быть, и даже наверное, эта повесть не так высока и не так сильна, как, скажем, «Мёртвые души» или «Ревизор», не так оживлённа, как «Вечера на хуторе близ Диканьки», не так густо колоритна и живописна, как «Тарас Бульба», но она по-своему очень примечательна и для меня сейчас особенно интересна во многих отношениях.

Многозначность — верное свидетельство значимости произведения. Гоголевский «Портрет» — не только портрет модели, какую имел перед своими глазами художник, но и портрет самого художника, создателя этого портрета.

Тут очень кстати будет вернуться к тому, чем я кончил предыдущую главу, в которой утверждал, что уайльдовский «Портрет Дориана Грея» есть одновременно и автопортрет самого Уайльда.

Уайльд, пожалуй, и не скрывал этого. Самораскрытие Уайльда, автопортретная тенденция «Дориана Грея» начинаются даже прежде начала самого романа. Первая фраза предисловия, предпосланного Уайльдом своему роману, гласит: «Художник — это тот, кто создаёт красивые вещи». Венчается предисловие столь же знаменательной, категорической, постулатной, законополагающей, программной фразой: «Всё искусство совершенно бесполезно».

Эту авторскую мысль повторяет один из основных героев «Портрета Дориана Грея» — лорд Генри Уоттон, утверждающий с изящной и нарочито эффектированной непринуждённостью: «Искусство восхитительно бесплодно».

Перекличка, между автором и его героем идёт на протяжении всего романа, и если в предисловии Уайльд говорит, что в искусстве «в отношении чувства первообразом является лицедейство актёра», то лорд Генри, вслед за автором, говорит о романе, что «театр гораздо правдоподобнее жизни».

Уайльд утверждает в предисловии: «Для избранных прекрасные вещи исключительно означают красоту» или: «Ни единый художник не желает что-либо доказывать»; «Нет ни нравственных, ни безнравственных книг. Есть книги хорошо написанные, и есть книги, плохо написанные. Только».

Это безапелляционное авторское «только» подхватывает и, бесконечно варьируя, повторяет лорд Генри: «Красота, настоящая красота кончается там, где начинается одухотворённость»; «Такой вещи, как хорошее влияние, вообще не существует. Всякое влияние безнравственно»; «Хорошие манеры важнее нравственности» (сравните с высказыванием самого Уайльда: «Тщательно выбранная бутоньерка эффектнее чистоты и невинности»); «У опыта не было никакой этической ценности»; «Горю я сочувствовать не могу. Оно слишком некрасиво» (сравните отношение Уайльда к Полю Верлену, стихи которого Уайльд очень любил, но, увидев при личном знакомстве, что Верден некрасив и бедно одет, прекратил общение с ним); «Форма для искусства — безусловно главное»; «Я никогда не спорю о поступках. Я только спорю против слов. Вот почему я ненавижу реализм в литературе».

Итак, позиции и автора «Дориана Грея» и его героев совпадают, и совершенно очевидно, что «Портрет Дориана Грея» в известной, и очень большой, степени является одновременно и автопортретом писателя, его создавшего.

А теперь возвратимся к «Портрету» Гоголя. Как было уже сказано, это произведение примечательное и многозначное. Эта повесть одновременно и фантастична и реалистична, что не редкость в художническом обиходе Гоголя. Реальное и фантастическое всё время переплетаются и взаимно проникают друг в друга.

Молодой петербургский художник Чертков, раскопав среди хлама в Щукином дворе портрет какого-то старика, задрапированного в широкий азиатский костюм, покупает его.

«Портрет, казалось, был незакончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё тщание своё художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью».

Усталый, голодный, насилу дотащился художник со своей покупкой к себе на Пятнадцатую линию Васильевского острова, где находилась его мастерская. Свету не было, и еды также, так как последний двугривенный ушёл на покупку портрета старика.

Пришлось улечься спать на голодный желудок. Перед сном Чертков протёр мокрой губкой купленный им портрет старика. Грязь сошла с него, и поразившие своей пронзительностью глаза стали ещё более пронзительными и вызывали какое-то болезненно-неприятное чувство. «Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета; это были живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда».