Патриот - Алексей Анатольевич Навальный
На второй стороне — некто с крыльями и ореолом вокруг головы. Очевидно, архангел.
— Спасибо, — отвечаю я довольно ошарашенно. И дальше стою.
— Возьми, положи в карман и везде носи с собой, — с этими словами Никитин отворачивается с таким же безразлично-досадливым выражением лица.
Поняв, что больше он ничего не скажет и явно не хочет, чтобы нас видели разговаривающими, я ещё раз пробормотал: «Большое спасибо, Валера» — и поплёлся дальше. Хотя, наверное, уже пошёл, а не поплёлся.
Очень сложно описать чувства в тот момент, но карточка эта (я её положил в нагрудный карман и стал носить всегда — и сейчас она со мной) прямо грудь мне жгла и наполняла ликованием. Прям хотелось подойти к камере, ткнуть иконкой в неё и заорать: «Поняли, суки, я не один!» Но это было бы, во-первых, не по-христиански и огорчило бы архангела в моём кармане, а во-вторых, очевидно, сильно повредило бы Никитину.
Этот его жест, такой простой, был настолько для меня в нужное время и в нужном месте, что прям тоже выглядел как знак.
Конечно, всё точно так же продолжилось и без удивительного Никитина и архангела в кармане. Но с ними стало немного легче и морально, и физически. Буквально так, что прям в следующие пару дней на все истерические визги активистов хотелось уже не орать в ответ, а скорее ехидно ухмыляться. У них главная задача — внушить тебе, что ты один и общество тебя осуждает. Людская масса против тебя. Здесь так и говорят: «людская масса», или «масса». Если против тебя все, значит, ты точно не прав и ты точно в опасности. В любой момент с тобой могут сделать всё что угодно при молчаливом одобрении «массы».
Но я-то уже знал секрет. О том, что недовольство массы сфабриковано и такое же враньё, как и телепередачи, и результаты выборов, и всё в путинской России. И доказательство этого трепещет своими крылышками в моём нагрудном кармане. Ну или бьёт могучими крыльями. С того момента Никитин никак не изменил внешнего отношения ко мне. Не обменивались мы взглядами заговорщиков, не подмигивали, ничего такого.
Но до его освобождения (он вышел пару недель назад, потому и могу это всё написать, зная, что всё, что я пишу, снимает скрытая камера макросъёмки, встроенная в потолок) была с ним ещё отличная история.
Всякого, кто скоро выходит, начинают подкармливать вопросами о воле и всякими шуточками. Количество подколов обратно пропорционально оставшимся тюремным дням.
И вот на кухне, традиционное и ежедневное:
— Ну чё, Валера, сколько дней осталось ещё?
Валера расплывается в улыбке — не выдержал, наверное. Мне кажется, это вообще единственный раз, когда я видел, как он улыбался.
— 64 часа.
Все начинают смеяться и шутить, что со следующего дня Валера будет вести отсчёт в минутах, а потом и в секундах.
И тут кто-то говорит: «Да ты неправильно считаешь. Выходишь в четверг, значит, ещё четверо суток, значит, не может быть меньше 90 часов».
На что Никитин искренне удивляется нашей непонятливости и, обращаясь с интонацией «воспитатель — неразумным детям», поясняет:
— Ну я же ночные часы не считаю. Когда ты спишь, ты не в тюрьме.
Ух. Вот это отличная мысль. Не знаю, насколько оригинальная, но прямо очень круто. Я сразу подумал: действительно, это ведь так. И ежевечерняя моя (и, знаю, у всех такая же) мысль при расстилании кровати: «Как же меня всё заебало, скорее спать» — она ведь не только о том, что заебало, но и о том, что сейчас миг — закрыл глаза, открыл глаза — вырвешься из этого.
Так мне это понравилось, что с того дня часто говорю себе, засыпая: «Ну что, Алексей, едем на волю на несколько часиков».
В день его освобождения мне ужасно хотелось нормально попрощаться с Никитиным. Почему-то казалось, что должно быть как в кино. Типа, бояться уже нечего, маска спадёт с его лица, обнимемся, и он скажет какие-то напутственные слова. Простые, но очень мудрые. А я, подмигнув, потяну из кармана карточку с архангелом, но покажу только краешек, и так ведь всё понятно. Но меня куда-то вызвали, а когда вернулся, «улитки» — свёрнутого в рулон для переноски матраса — на нарах Никитина уже не было. Так мы и не попрощались.
Вот, кстати, именно поэтому я страдаю, что книга моя из автобиографии с интересным триллером о раскрытии покушения на убийство с использованием химоружия превратилась в тюремный дневник.
Это жанр, настолько набитый штампами, что невозможно не писать ими. Если бы мне дали доллар за каждое «так мы и не попрощались», встреченное в подобной литературе, то я был бы как Илон Маск.
Ноябрь 2021
У меня в отряде есть узбек, зовут его Ильяр. Не очень сложное имя. Легко запомнить (потому что почти как Илья) и не так легко перековеркать по тюремной традиции.
Но по каким-то совершенно недоступным моему пониманию причинам Ильяром этого узбека называю только я. Остальные (большинство) — либо Эдгар (я бы предположил, что в честь Эдгара По, но я тут явно единственный, кто вообще знает о существовании такого человека), либо (ВНИМАНИЕ) Бальтазар.
— ШТО? — сказал я, когда первый раз услышал: «Эй ты, как там тебя, Бальтазар, иди сюда». Как из Ильяра мог получиться Бальтазар. Как вообще у обычного зэка может возникнуть идея назвать кого-то Бальтазаром и употребить это слово.
И теперь я реально каждый раз смеюсь, слыша это его прозвище, ещё и по личной причине, осознавая иронию ситуации.
Мы с Юлей вообще-то так себе богема, но как-то завели себе богемно-декадентскую привычку. В Нью-Йорке у нас есть любимый бар — «Бальтазар». Очевидно, не мы одни его любим, туда обычно очень сложно попасть. Поэтому если мы оказываемся в этом городе и так, что выходные захватываем, то обязательно заранее просим консьержа в гостинице, чтоб заказал нам стол. В субботу или воскресенье мы там завтракаем. А называем мы это декадентским угаром (хотя признаю, что это декадентство на минималках), потому что завтракаем мы там обычно устрицами и «Кровавой Мэри».
Несчастный узбек ещё и «угловой», то есть в тюремной касте неприкасаемых, делает самую грязную работу. Поэтому раздающееся в бараке:
