Что думают гении. Говорим о важном с теми, кто изменил мир - Алекс Белл
Стояло прекрасное солнечное утро. Виды Лазурного Берега сверху, по мере удаления от набережной, становились все более живописными. Дорога была пустой, и я попал на место минут через пятнадцать. Городок Мужен (несколько стильных, уютных старых улочек на вершине холма) оказался в точности таким, как я его себе представлял. Я приехал раньше назначенного и с удовольствием выпил кофе с душистыми, еще теплыми круассанами в кафе, затем прошелся мимо выставленных вдоль стен на продажу картин местных художников. Многие из них, как я заметил, писали в стиле мэтра, жившего в квартале отсюда. Я был одет, несмотря на жаркий день, как подобает английскому джентльмену: безупречный костюм-тройка, небольшая шляпа. В десять я подошел к вилле художника. Она была двухэтажной, занимала большую площадь, выстроенная в очень современном архитектурном стиле: похожее сооружение вполне могли спроектировать и в XXI веке. Меня встретили охранник и хозяйка виллы, мадам Жаклин: стройная невысокая брюнетка с приятным, но несколько усталым лицом. Она сказала, что ее муж занят, попросила немного подождать. Я устроился в уютном глубоком кресле посреди просторного холла, листая свежий номер журнала «Пари Матч» с цветными фотографиями тогда еще молодых, красивых Брижит Бардо, Алена Делона и других киноактеров. Мимо проходили люди: уборщица, кухарка, садовник, – почтительно приветствуя меня. Затем я обратил внимание на невысокого пожилого, забавного вида морячка: в синей тельняшке, с густыми седыми усами, в очках в толстой оправе. Покряхтывая, он приподнимал шторы в углах, если видел пыль – аккуратно подметал ее, собирая в совок. Потом он подошел ко мне, невнятно пробормотав просьбу отодвинуть мое кресло, так как под ним тоже была пыль. Разумеется, я уважил старичка и, повернувшись к нему спиной, не без труда переставил массивное кресло в сторону.
Когда я обернулся, моему изумлению не было предела. Дряхлый морячок с ловкостью циркового артиста снял с себя очки, отлепил усы: передо мной стоял сам маэстро и громко, во весь голос, заливисто, как ребенок, хохотал. Всю жизнь Пикассо обожал хохмы, шутки и розыгрыши – особенно тех людей, которые встречались с ним впервые. В свои 87 лет он выглядел пожилым, но не дряхлым: его тело, хоть и с небольшим животом, выглядело довольно плотным. Голова в основном облысела, за исключением редких седых волос на затылке, но его большие живые темно-карие, а временами как будто черные красивые глаза сияли блеском и даже юношеским задором. Хотя художник почти всю жизнь провел во Франции, в его речи был по-прежнему слышен сильный южноиспанский акцент. Он приятельски хлопнул меня по плечу.
– А вы, вероятно, ожидали увидеть полуживую музейную скульптуру вместо меня?
– Ну что вы, мсье Пикассо… Чрезвычайно рад нашему знакомству. Большая честь для меня.
Хозяин дома махнул мне рукой, предложив идти за ним. Он уже заметно сутулился и слегка прихрамывал, но скорость ходьбы была такой, что мне пришлось сильно прибавить шаг, чтобы не отстать. Мы прошли мимо несколько вытянутых залов с высокими потолками: в одном из них я успел заметить множество бутылок, видимо, коллекционных вин, расставленных на длинных полках за полупрозрачным толстым стеклом в прохладном месте. Наконец мы дошли до углового, самого просторного зала, двери которого художник распахнул резким движением.
Мы оказались во всемирно известной студии Пикассо, где он творил каждый день. Несмотря на то что помещение было величиной с целый зал музея, свободного пространства в нем оставалось не так уж и много. Почти все было заставлено различными произведениями: холстами – большими и малыми по размеру, законченными или еще нет, цветными и черно-белыми, в разных стилях. Повсюду стояли как большие, в человеческий рост, так и миниатюрные, на высоких подставках, скульптуры. Из высоких окон в мастерскую лился мягкий приятный свет, равномерно освещавший все помещение, но не слепивший глаза. За окнами открывался великолепный пейзаж с изумрудной травой, деревьями, цветами и кромкой сказочного бирюзового моря вдалеке, почти на горизонте.
– У меня в доме есть еще несколько мастерских, но поменьше. Прошу прощения за творческий беспорядок. В этой студии я храню некоторые старые полотна, дорогие моему сердцу еще с юности, хотя они и малоизвестны. Все остальное – это то, что я сделал за последние пару месяцев, но еще не успел разослать покупателям или раздать бесплатно в разные музеи.
– Господин Пикассо, я не совсем понимаю. У другого человека заняло бы полжизни создать все то, что я вижу в этой студии. А вы говорите – пара месяцев. Признаться, в это даже трудно поверить.
– Главное, что мои руки все еще крепки. Самое сложное – держать прямо в руке кисть много часов напролет, почти ни на миг не опуская ее. Ведь если оторвать кисть от картины – то она, скорее всего, тут же погибнет. Завянет, как хрупкий цветок, лишенный света. Или произойдет иначе: вместо одного первоначально задуманного образа на холсте внезапно появится совсем другой.
– То есть вы большинство ваших картин пишете, не отрывая кисть от полотна от начала и до конца?
– Ну, не всегда так, конечно. Иногда я работаю несколькими кистями, чтобы подчеркнуть переходы цвета. Иногда обрабатываю холст специальными растворами прямо в процессе рисунка. Но обычный принцип – да, именно такой. Сел, начал рисовать, встал только тогда, когда все закончил. Если холст большой, то руки приходится несколько часов подряд держать на весу.
– Я сам не художник, мсье Пикассо, – скорее писатель. Но идею я хорошо понимаю. У меня тоже порой самые удачные тексты или главы книг выходят тогда, когда я пишу много часов подряд, без перерыва. Но, как известно, одну из ваших самых великих картин, «Гернику», вы создавали целых два месяца – дольше, чем любую другую в вашей жизни. Расскажите об этом, пожалуйста.
Пикассо обратился ко
