Гюнтер Фляйшман - По колено в крови. Откровения эсэсовца

Я ничего не знал о систематическом умерщвлении евреев вплоть до Рождества 1943 года. Именно тогда я своими ушами услышал рассказы живого свидетеля этих варварских актов.

Пока я был в России, никакие идеологические течения меня не интересовали. Я не сражался ни за Гитлера, ни за Германию, ни за СС, одним словом, я был далек от политики. Я сражался за свой взвод, за моих товарищей. Остальное меня не интересовало. Именно осознание своего долга и ответственности перед боевыми товарищами и направляло все мои поступки.

В Кале я вернулся 5 января 1944 года. Наш полк по-прежнему находился в стадии пополнения личным составом. Деятельностью мы были явно не перегружены, большую часть времени мы с Крендлом болтались по городу. Однажды вечером мы решили сходить посмотреть развлекательную программу, и, уже сидя в зале, я вдруг услышал:

— Эй, радист!

Осмотревшись, я увидел, как ко мне, раскинув руки, направляется какой-то шарфюрер. Когда он подошел ближе, я узнал Рольфа Хайзера.

— Знаешь, у меня так и не было возможности по-настоящему отблагодарить тебя за то, что ты тогда спас меня, — заявил он.

Прежде всего, следует сказать, что я никогда не считал всерьез, что спас его. Но Хайзер тут же стал пересказывать эту историю своим подошедшим товарищам. Тут же отыскался повод для торжества, по настоянию Рольфа мы с Крендлом должны были как полагается отпраздновать встречу.

И все-таки должен сказать, что я давно не чувствовал себя настолько легко и свободно, как в тот вечер. Хотя большую часть его я вспоминал с трудом. Мы всей компанией обошли решительно все кабаки портового города Кале. По-моему, даже не обошлось без скандала. Я не помню, как оказался в казарме, но зато на всю оставшуюся жизнь запомнил жуткое похмелье утром.

Случайно я узнал, что герр генерал был назначен на должность командующего нашими силами обороны на Атлантике, и штаб его располагался там же, в Кале. Штаб представлял собой строго охраняемую территорию, а пропуска на нее у меня, разумеется, не было. Однажды днем мы занимались рутинной работой, но внезапно объявили общее построение. Вскоре прибыли штабные автомобили. Из «Мерседеса» вышел герр генерал, мне тут же захотелось заявить о своем присутствии, но я не мог действовать вопреки уставу. Я рассчитывал, что он сам заметит меня, но Роммель так и не увидел. Окинув взором строй, он взмахом фельдмаршальского жезла приветствовал нас, потом вернулся к машине и уехал.

В конце января войска союзников высадились в Италии вблизи Анцио. Стали циркулировать слухи, что, мол, нашему полку предстоит переброска на восток для участия в контрнаступательной операции. Впрочем, каких только слухов не было тогда, однако никто с определенностью не мог сказать, куда именно перебросят наш 2-й полк СС. Советы между тем вступили на территорию восточной Польши, а за несколько дней до контрнаступления у Анцио был подвергнут бомбардировке монастырь Монте-Кассино. В результате перечисленных акций союзников обстановка коренным образом изменилась, и весь наш 2-й полк СС был готов к началу боевых действий. В марте советские войска развернули крупномасштабную наступательную операцию на Белорусском фронте, а союзная авиация впервые совершила налеты на Берлин и Гамбург в светлое время суток. А мы, опаленные боями ветераны, сложа руки торчали в Кале! Мы обратились к командованию с просьбой предпринять необходимые шаги для отправки нас на фронт.

Но на фронт нас не отправили. Нам разъяснили, что наше присутствие необходимо здесь, в Кале, для отражения возможного удара союзников, намечавших высадку на побережье Франции. За апрель Советская армия сосредоточилась для операции по возвращению Крыма, и уже к середине мая Крымский полуостров был в руках русских. Наши же действовавшие в Крыму силы оказались в кольце окружения противника.

Тогда я, пожалуй, впервые убедился, что и наша хваленая военная машина рейха отнюдь не неуязвима. Сталинград явился серьезным ударом, способным пошатнуть боевой дух, но там речь шла о Восточном фронте, о боевых действиях в условиях суровой зимы и, конечно же, вследствие острой нехватки всего необходимого: провианта, боеприпасов, топлива, техники. Любому солдату известно — чтобы воевать, необходимы боеприпасы, и не только они одни. А вот сдача русским Севастополя и всего Крыма была серьезным сигналом.

К концу марта наши войска вынуждены были отступить из Анцио. Радио трубило о том, что это, мол, никакое не отступление. По словам министра пропаганды, упомянутые меры были заранее рассчитанным маневром — заманить противника в Европу, а уже там разгромить его.

В конце мая — начале июня 1944 года бомбардировщики союзников нарушили нашу до сих безмятежную жизнь в Кале. Это совпадало с данными перехваченных мною радиосообщений из Англии. Согласно данным нашей воздушной разведки, которая произвела аэрофотосъемку района порта Дувра и графства Кент, там сосредотачивались значительные силы врага. Наше верховное главнокомандование неоднократно заверяло нас, что именно Кале — цель высадки союзников уже в силу своего географического положения, поскольку именно здесь находится самый узкий участок пролива Ла-Манш, и место это идеальное в качестве плацдарма для наступления сразу после высадки. И налеты авиации противника убеждали нас в том, что противник пытается ослабить наши позиции и перерезать пути снабжения.

В первые недели выпали обильные ливни, и мне приходилось часто выезжать за город для устранения неисправностей линий связи после авианалетов англо-американцев. Однажды я шел вдоль кабельной линии связи, проложенной параллельно одной из дорог, пытаясь обнаружить поврежденный участок. Я заметил, как промчались несколько мотоциклов с флажками ОКВ. Я тут же стал навытяжку, готовясь встретить кортеж автомобилей штаба герра генерала. Вскоре я действительно увидел их и был приятно удивлен: на заднем сиденье одной из машин сидел Роммель. Наплевав на устав, я крикнул:

— Герр генерал!

Но кортеж не остановился и даже не замедлил ход. Повернувшись, я увидел, как машины исчезают в пелене дождя, но тут одна из них затормозила — я заметил это по красным светлячкам стоп-сигналов. К машине подрулил мотоциклист и обменялся несколькими словами с герром генералом. Потом мотоциклисты, следовавшие спереди и позади штабных машин, проехали чуть дальше, и я увидел, как герр генерал, высунув голову из окошка машины, выкрикнул мне:

— Дурачок?

Бросив все, я сломя голову бросился к машине. У меня было такое чувство, как у истосковавшегося по родному отцу ребенка. Герр генерал, вежливо извинившись перед каким-то подполковником, попросил его на минутку выйти из машины, и мне было позволено усесться на заднее сиденье.