Нуреев: его жизнь - Диана Солвей
Для балетного мира Монте-Карло стал историческим местом с тех самых пор, как его оперный театр использовал под свою творческую базу Дягилев (с 1911 года и до самой своей смерти в 1929 году). Подыскать там для него виллу Нуреев поручил своему другу и выдающемуся балетному педагогу Марике Безобразовой и ее мужу Жану, юристу, познакомившемуся с Рудольфом в Париже, когда танцовщик еще был членом Кировской труппы. Именно Безобразова подобрала новому хозяину виллы и сторожа Сержа, и ставшую его любимицей экономку Клер – преданную седовласую француженку, которую Нуреев провозгласил лучшей во Франции поварихой.
Покупка виллы превратила Рудольфа в крупного русского капиталиста. «Сколько золота приносит балет?» – озадачилась «Дейли мейл» вопросом, который могла задать и Фарида Нуреева, узнав про виллу от сотрудников КГБ. Как же, должно быть, обрадовалась мать! Наконец-то она получила доказательство, что ее Рудик не умирает на Западе с голоду! «Теперь я знаю, что ему хватает денег», – сказала она дочери Разиде.
А вот, по мнению ее сына, денег ему никогда не хватало. Сколько бы домов у него ни было, сколько бы миллионов он ни накапливал и ни хранил на счетах Лихтенштейнского банка. Роскошная жизнь манила танцовщика, а зарабатывание денег служило движущей силой. Стоило ему приобрести свою первую виллу, и его неотложной заботой стали расходы на ее содержание. Кит Мани, участвовавший в туре на правах фотографа, записал в своем дневнике показательный эпизод, свидетельствующий о молчаливом понимании Фонтейн финансовой ненасытности Рудольфа. За несколько часов до выступления в афинском Одеоне Герода Аттического Рудольф неожиданно объявил, что не собирается танцевать вечером. Фонтейн, зашивавшая на сцене свои пуанты, невозмутимо продолжила заниматься своим делом; только появившаяся на лбу морщинка выдавала ее неудовольствие. «Что ж, это решать вам, – промолвила она наконец. – Думаю, что смогу исполнить пару лишних соло».
Рудольф ожидал, что она станет протестовать, и явно растерялся от такого ответа. Между ними повисло молчание. «Я как будто наблюдал встречу двух собак из разных концов города, а не разговор двух человек, работающих в паре в столь тесной физической гармонии», – поделился впечатлением Мани.
«Только мне кажется, что публику это не устроит, – снова заговорила Фонтейн. – Может, лучше вернем деньги?»
«Что-что?»
«Ну, вернем деньги назад, раз вы не будете танцевать».
«Понятно», – после долгой паузы выдавил Рудольф и, погрузившись в раздумья, побрел прочь через одну из каменных арок. А Фонтейн продолжила заниматься шитьем – кажется, совершенно уверенная, что Рудольф непременно вернется. И он действительно вернулся через несколько часов, держась как ни в чем не бывало.
Появление Нуреева на Афинском фестивале спровоцировало уже ставшие привычными дипломатические дрязги. Советы из-за его участия отменили анонсированные выступления Святослава Рихтера, пианиста, больше всех восхищавшего Рудольфа в Ленинграде. Поступившая в последний момент в Центральный комитет записка с распоряжением об их отмене («в связи с фактом участия изменника Р. Нуреева») была подписана Леонидом Брежневым, который вскоре стал новым советским лидером.
Между тем споры о достоинствах «изменника» не прекращались. «Русский прыгает весьма энергично, – сообщила Битону из Афин писательница Нэнси Митфорд. – Нуреев заявил одному другу-греку[200]… катавшему его на своей яхте, что англичане рукоплещут, только когда он прыгает, и ничего не смыслят в балете… Лифарь, которого я встретила в Венеции, назвал его ленивым мальчишкой, не желающим работать… Полагаю, вы видели его в Лондоне? Он довольно красив…»
В программу «Безумства Фонтейн» входили нуреевская версия третьего акта «Раймонды» и фрагмент «Сильфиды», переработанный Бруном специально для Рудольфа и Марго. Но если Фонтейн по-прежнему стимулировали новые технические задачи, которые ставил перед ней партнер, то Нуреева теперь стимулировала работа с Бруном. Этот творческий menage a trois (жизнь втроем) подпитывал каждого из них, хотя, наверное, меньше всех Бруна. Рудольфу давно хотелось, чтобы Эрик отрепетировал с ним роль Джеймса, шотландского героя из «Сильфиды» Бурнонвиля. В этом балете – квинтэссенции романтической сказки – Джеймс накануне своей свадьбы влюбляется в сильфиду, лесную фею, и следует за нею в лес. В попытке пленить сильфиду, Джеймс набрасывает на нее волшебный шарф, не зная, что злая ведьма Мэдж пропитала его ядом. Яд разъедает крылья сильфиды, и она умирает на руках безутешного влюбленного.
Брун был образцовым Джеймсом, и Рудольф из духа соперничества, естественно, желал овладеть стилистической манерой Бурнонвиля. Бурнонвиль «был для меня под стать Баху – мастером, непревзойденным в своем мастерстве», – признался он в 1978 году. Его танцевальный стиль с акцентом на жизнерадостность и точность исполнения, связанность четких шагов и быстрый перенос веса резко контрастировал с гибким и экспансивным стилем Рудольфа.
Брун был убежден, что танцовщик дает жизнь роли, насыщая ее своим пониманием образа, тем, что ему представляется «истинным» в данный момент. Датчанин видел в Джеймсе идеалиста, а в сильфиде – «мечту поэта о чем-то прекрасном, что ему хотелось бы сделать реальностью». Этот образ привлекал романтическую натуру Рудольфа, а хореография партии позволяла ему продемонстрировать и свою элевацию, и свое чувство ритма. И па-де-де в его исполнении полюбилось не только публике во время гастрольного тура группы, но и зрителям популярного телевизионного варьете-шоу «Воскресный вечер в лондонском “Палладиуме”, показанного осенью того года. Новые поп-звезды балета оказались в хорошей компании: в программе также принимал участие быстро завоевывавший популярность новый ансамбль «Роллинг Стоунз».
* * *
За лето в Королевском балете произошла «смена караула», и к сентябрю 1963 года его директором стал Фредерик Аштон. Одним из его первых шагов на новом посту было данное Нурееву поручение: поставить сцену «Царство Теней» из балета «Баядерка», принесшего Рудольфу начальный успех в Париже двумя годами ранее. Когда Кировский впервые показал эту классическую работу Петипа на своих гастролях в 1961 году, она была почти незнакома западной публике. Нуреев должен был танцевать ее с труппой Кировского в Лондоне, и Аштону, скорее всего, пришлось преодолеть «некоторое сопротивление», чтобы Рудольф взялся за постановку этой ныне знаменитой сцены: «Я был непреклонен: для нее необходимо найти время»[201].
Молодость и взрывная, нервная энергия Нуреева у многих вызывали скептицизм.
