Андрей Макаревич - Было, есть, будет…

Замолчал. Сдулся. Теперь – зав. лит. частью Росконцерта Наташа Холод. Молодая, хорошая, в общем-то, деваха. Господи, чем же ей приходится заниматься… Взгляд в сторону, как у Ходокова: проведена большая работа с автором, да вот он здесь сидит, тексты произведений подвергнуты тщательной редакции… Большая работа заключалась в том, чтобы создать видимость изменений, не касаясь сути: Наташа в принципе была за Егора, просто права голоса не имела – обычный штатный инквизитор. Поэтому она билась за изменения, а Егор – за суть. Всякий раз, когда в стихе приходилось менять «ты» на «кто-то» и «бог» на «судьба», Егор чувствовал, как от него отрезают маленькие кусочки и жизнь его от этого делается короче. Так. Сейчас вступят наши. Все правильно – тут нельзя стрелять первыми, это будет тактическая ошибка, пусть сначала враги нападут, выдохнутся, раскроют карты. И тут мы из окопа – р-раз!

Первым в бой пошел космонавт. Молодежный задор… отдельные недостатки нашей жизни… мы на космической станции… наряду с песнями Высоцкого…

Вот это он зря. С песнями Высоцкого тоже большие проблемы. Высоцкий умер, а проблемы остались. Ладно. Все равно спасибо. Теперь – тяжелая артиллерия.

Слышал Егор, что певец Аркадий Герзон (звали его за глаза – «барин») иногда помогает в трудную минуту артистам, так скажем, не своего жанра, – и все-таки, когда тот согласился приехать, а потом еще взял и приехал, Егор был потрясен: уж очень разными полянами они гуляли. Воистину не знаешь, кто протянет руку. Егор слушал и восхищался: как же Герзон насобачился разговаривать с этим министерским людом на его суконном языке! В последнем решении съезда партии… не обходить острые проблемы современности… огромный интерес со стороны советской молодежи… мы должны поддерживать… не отворачиваться… Ровная интонация, красивый баритон. Егор вспомнил, как на прошлом худсовете руководитель большого джазового оркестра Иннокентий Тролль (вот уж в ком Егор был уверен – ведь сам небось лет пятнадцать назад получал за свой джаз по голове в этом же кабинете!), вместо того чтобы просто поддержать, вдруг стал укорять Егора за какие-то неправильные гармонические ходы в какой-то песне. Нашел место и время. Ну, министерские тут же за эти ходы и ухватились. Зарубили.

Великая Анна Космачева оставила себя на финал. Режиссура, блин! И сказала очень по-женски и именно то, что было надо в финале – все мы когда-то были молодые и иногда ошибались, а теперь вон какие красивые выросли, и если молодым не помогать, а затыкать рот, то кто же завтра… и давайте все вместе поздравим эту молодую талантливую команду… и будем ждать от них…

Даже странно, что в конце не зазвучали аплодисменты – было бы очень естественно. Как непривычно после голоса Анны Космачевой слышать тишину, подумал Егор. Тишина оказалась длинной. Потом Ходоков, сидевший во главе стола, не поднимая глаз, произнес: «Ну что же, товарищи. Спасибо всем, кто высказал свое отношение. У Министерства культуры свое мнение на этот счет». И аккуратно стряхнул с сукна бумажные катышки – в ладошку.

Двенадцать пятьдесят пять. Все.

И иногда я думаю – какой Егор, это же я, я бегу из метро «Библиотека имени Ленина» к остановке автобуса номер шесть, который перевезет меня через Большой Каменный мост к школе, и опаздываю, а автобус уже отходит, а в руке у меня гитара «Марма» производства ГДР в сшитом мною собственноручно чехле из зеленой байки, и она огромная, а бегу я нелепо (всегда так бегал), и гитара страшно мешает, а автобус уже отходит, и я с разбегу бьюсь гитарой – самым дорогим! – о фонарный столб и каменею от ужаса – цела ли? А автобус уже поехал, и вдруг в окне – бледное, поразительное, грустное женское лицо в окладе черных волос, взгляд куда-то в никуда – Светка! Я узнаю об этом через двадцать лет.

– Толик! Как я мог ее тогда увидеть? Ей было тогда четыре года! Почему я запомнил ее лицо?

– Потому что ты совершенно не понимаешь, что такое время. Это понятие вообще придумали люди. Вроде как ты стоишь, а сквозь тебя течет река – Время. Поэтому в нее нельзя войти дважды. На самом деле ровно наоборот: ну, это довольно грубо, но представь, что время – это не река, а озеро, а скорее – океан, а ты плывешь по нему на своей лодочке. Причем гребешь отчаянно – в заданном ритме. И тебе внушили, что лодка должна двигаться только в этом направлении и только с этой скоростью.

– Это значит, что можно плыть назад?

– Поразительно, как вы все об одном! Только назад! А вбок? А под углом? Да куда угодно! Вопрос – зачем?

– Ну, чтобы что-то исправить.

– Исправить можно только в данном движении. Ну, попробуй на лодке сдать назад, а потом проплыть ровно по тому же месту. Это невозможно. Так что успокойся и делай то, что тебе предназначено.

И снова, и снова говорю тебе – не заводи любовь, не поддавайся ее чарам, ибо будешь гореть в огне ее и сделаешься безумным, и день для тебя станет ночью, и жизнь твоя потеряет смысл, ибо любовь земная – не услада, но битва, и не дано мужчине в ней победить.

Интересно – при всей влюбчивости Егора и наличии соответствующих переживаний на п его это не отражалось никоим образом. Не то чтобы он не писал песен про любовь. Просто они приходили к нему из какого-то другого места и к тому, что творилось с Егором в данный момент, отношения не имели. Нет, он мог, конечно, сесть и написать песню на заказ – скажем, для кино, особенно если сценарий и режиссер ему нравились (впрочем, если не нравились – он не брался). Там сразу было понятно, про что, и оставалось придумать – как. Иногда получалось очень неплохо, и некоторые песни даже становились хитами (хотя песня, звучащая в удачном кино, – уже железная заявка на хит), но они были совсем не похожи на те, что приходили сами, и Егор это чувствовал очень хорошо, хотя, кроме него, похоже, никто не замечал разницы. Иногда песня являлась практически целиком, и надо было просто успеть записать ее, иногда это были четыре строки, но они и составляли сердце песни, и подобрать все остальное было делом нескольких минут. Поэтому, когда какой-нибудь артист рассказывал со сцены историю создания песни («У меня была любимая девушка, и однажды она разбилась на самолете, и тогда я написал песню „Звездочка в небе“…), Егор понимал, что артист безбожно врет. Либо вся эта лабуда являлась предисловием к очень плохой песне.

Егор откуда-то знал, что песни сами решают, когда им приходить и приходить ли вообще, и что пытаться влиять на этот процесс бессмысленно. Музыканты „движков“ этого не понимали, и басист Митя обижался, когда принесенная им мелодия (сам он стихов не писал), на его, Митин, взгляд, очень удачная, полгода лежала у Егора без движения. Егор слышал, что некоторые его коллеги, познавшие, как и он, чудо прихода песни, панически боятся, что однажды это прекратится, звуки иссякнут, – и в результате старались писать без остановки. Егор такого страха никогда не испытывал – глупо переживать по поводу того, что от тебя не зависит. К тому же мы не у конвейера и трудовых обязательств на себя не брали, думал он.