Юрий Лощиц - Дмитрий Донской

Московские свои владения он поделил между четырьмя старшими сыновьями. А затем распределил и княжество: Василию — Коломну с волостьми и селами, Юрию — Звенигород, также с волостьми и селами, Андрею — Можайск и округи его, Петру — Дмитров с окрестными хозяйствами; не забыл и слабого здоровьем, немощного сына Ивана, и ему выделил угодьице в меру его небольших нужд.

И прикупленные дедом земли и города, и свои прикупы и прибытки также между сынами поделил. Назначил и великой княгине своей волости, села, починки, бортные промыслы и прочие угодья. Если родит она сына, то пусть по своему усмотрению наделит и его, взяв по части у старших сыновей.

Подробнейше, со счетом до рубля и даже до полтины, определил, кто из сыновей сколько обязан вносить в общую казну, из которой князь Василий будет брать для «выхода» ордынского. «А переменит Бог Орду, — записал по его слову дьяк, — дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть».

Поделил он и драгоценности домовые из великокняжеской скарбницы, сильно потрепанной во времена нашествия Тохтамыша.

И еще не забыл напомнить: «А вы, дети мои, слушайте своее матери во всем, из ее воли не выступаитеся ни в чем. А который сын мои не имет слушати свое матери, а будет не в ее воли, на том не будет моего благословенья».

В самом конце грамоты перечислялись имена послухов, удостоверявших ее истинность, полноту и законную силу. Кроме игумена Сергия, при составлении великокняжеской духовной присутствовали виднейшие его бояре, в том числе военачальники, участники Куликовской битвы. Были тут Дмитрий Михайлович Боброк, Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Федор Андреевич Кобылин, были и люди помоложе — Иван Федорович Собака Фоминский, братья Федор Андреевич Свибло, Иван Хромой и Александр Остей.

К ним ко всем обратился теперь великий князь с прочувствованным словом.

— Други мои, — сказал он, — вы знаете обычаи и нрав мой, потому что пред вами родился я и возрос и с вами царствовал, отчину мою, великое княжение, содержал двадцать семь лет, с вами на многие страны мужествовал, вами в бранях страшен был…

Божиею помощью низложил врагов своих и покорил их, с вами великое княжение весьма укрепил, и мир и тишину княжению своему сотворил; великую же честь и любовь к вам имел и под вами города держал и великие волости, и чад ваших любил, никому из вас зла не сотворил, не отнял ничего силою, не досадил, не укорил, не разграбил, не обесчестил, но всех в чести великой держал, радовался и скорбел с вами; вы ведь не бояре у меня называетесь, но князи земли моей… Ныне же, по отшествии моем от маловременного и бедного сего жития укрепитесь, чтобы истинно послужить княгине моей Евдокии и чадам моим от всего своего сердца; во время радости повеселитеся с ними и во время скорби не оставьте их, да скорбь ваша на радость пременится.

Автор «Слова о житии…», воспроизведший это обращение больного князя к своим служилым людям, при их беседе не присутствовал и потому не мог передать княжескую речь буквально. Но он выразил главное: дух доверительности, товарищеского согласия, который главенствовал в отношениях великого князя и его соратников. Академик С. Б. Веселовский, говоря об отличительных свойствах этих отношений, писал: «…в политике великого князя Дмитрия и его бояр и, может быть, в самой личности Дмитрия было что-то такое, что привлекало служилых людей и способствовало росту и усилению служилого класса. Заслуживает, как мне кажется, внимания то, что за время княжения Дмитрия неизвестно ни одного случая опалы и конфискации имущества, ни одного отъезда, за исключением отъезда И. В. Вельяминова, т. е. явлений, которые мы можем иногда наблюдать в XV в. и очень часто в XVI в., особенно при Иване IV. В Москву стекаются выходцы, занимают иногда очень хорошее положение, и все находят себе соответствующее место. Очевидно, что сам великий князь и верхушка его боярства умеют принимать пришельцев „с честью“ и ставить каждого на свое место. Создается впечатление, что пришельцы встречали на Москве устойчивую и четкую политику отношения великого князя к выходцам, которая их привлекала и отвечала их интересам».

Здесь же, в статье «Личный состав бояр великого князя Дмитрия», С. Б. Веселовский замечает, что о широком привлечении служилых людей к делам управления свидетельствует количество подписей (10) под завещанием Дмитрия Донского: «…ни под одной духовной других великих князей нет такого числа подписей бояр. Например, у Василия Темного два свидетеля, а у Ивана III — четыре свидетеля, хотя число бояр значительно увеличилось».

Княжой совет Дмитрия Ивановича был внушителен по составу и по широте предоставляемых его членам гражданских и воинских полномочий.

IV

16 мая Евдокия родила мальчика, названного Константином. Но Дмитрий Иванович уже не смог подняться, чтобы подойти к ней и поблагодарить мать своих детей.

Что все же станется с детьми его и женой без него? Что вообще будет после него с Москвой, с землей? Каким усилием ума или воли придержать край глухой завесы, неумолимо простирающейся между ним и всем живым?.. Ничего не желал бы иного, кроме чудесной возможности видеть, как все будет без него, видеть все — худое и доброе, без утайки, сорадуясь и сострадая…

И если бы вопреки законам естества была хоть на малый миг дарована ему такая чудесная возможность, то, превозмогая тяжесть собственной плоти, превосходя пределы зрения, он бы увидел, ощутил и испытал воочию: как расширяется мягкими толчками земля, и обрастают окоемы новыми и новыми сине-зелеными далями, и среди лесов светлеют города его сыновей с соборами цвета слоновой кости, в круглых зеленых гнездах насыпных валов, с кипением празднеств на площадях; и еще один плавный мах, возносящий его, и теперь уже видны грады иных княжеств; всюду тишина, теплые струи воздуха переливаются и слоятся, стада залегли на лугах и дремлют, седая пыльца окутала ржаные нивы, а по душистым и жарким полянам расстелились алые ковры ягод… но вдруг резко накренялось и зыбилось все внизу, тошнотворно и шатко уменьшалась земля в размерах, заволакивало дымом леса, и по речным руслам текли струи пламени; скрипели на дорогах обозы, в клубах пыли летели конные сотни, раздражающе невпопад бухали колокола; копали землю для великих могил; и сердце его тоже сокращалось под стать земле от непереносимой тоски; но тут его ожидало видение еще страшней: молодого князя — внука? правнука? — братья его держат за руки и поперек туловища, в распяленный рот его запихнут убрус, и кто-то, сопя, выкалывает ему глаза, и где? — под соборными сводами на Маковце! Какой ужас, какой позор!.. Но потом отнесло его в иное, неузнаваемое пространство, густо валил снег, и в белых полях темнели две рати по обоим берегам незамерзшей, дымящейся паром темной реки, и та, чужая рать, наконец заколебалась, стала пропадать, тонуть в белом, пока не исчезла из видимости, снег же все сыпал и сыпал, радостный, крупный, тяжелый, шепчущий что-то по-русски, и на глазах заполнял собою копытные лунки, пока все поле на сотни верст не стало чистым, светлым и не слилось со светом небесным… И дальше ему открывалось: великий город, чем-то волнующе памятный, но как будто и не Москва, потому что где же белокаменный Кремль, где дедовы храмы?., все новое, громадное, хотя на тех же самых местах пятиглавые соборы, краснокирпичные крепостные стены и улицы вразбег и врассып, терема, усадьбы, сады, посады, запруды, мельницы, табуны и стада… Но вновь содрогалась земля, и горели те улицы, долго струился режущий глаза чад, пока не звякал где-то первый робкий и прислушивающийся топорик… А дальше только зарницы были видны и звуки доносились совсем невнятные, так что и не различить: радуются ли, плачут?.. Но и там, догадывалось сердце, все еще было родное, всегдашнее, понятное, живое… Наконец увидел он и поле — в золоте выцветших сентябрьских трав, тихое, умиротворенное, обласканное последними, нежаркими лучами, натруженное поле свободы, чести и славы… И вырывался из его сердца тихий стон облегчения, он недвижно смотрел из этого далека на свою семью просветленным исстрадавшимся взглядом.