Илья Вергасов - Крымские тетради

Прозвучала команда. Белесый туман рассеялся. Трое пожилых людей смотрели на неоглядные дали. Голубело Черное море, на западе жил, дышал, боролся Севастополь.

Раздался залп...

Дуся, добравшись до Керменчика, узнала, что арестованных повели к развалинам крепости.

Дуся побежала: успеть, успеть...

Не успела: мимо нее прошли убийцы.

Вот и развалины, черная стена. Полицай-часовой с белой повязкой на рукаве.

На земле трупы колхозников.

Часовой насторожился, посмотрел по сторонам. Тихо. Полицай скрутил цигарку, чиркнул спичкой о коробок и... мешком свалился на землю.

Дуся отняла винтовку и прикладом прикончила немецкого прислужника. Два трупа она завалила камнями, а тело Григория Александровича, взвалив на плечи, понесла в лес.

На Лысой горе, откуда далеко видны степные просторы бахчисарайцы схоронили старого бухгалтера, которого знали как самого тихого человека на весь район.

Отряд Македонского вернулся в Большой лес. Два месяца отряд питался продуктами лакских колхозников. Двенадцать боевых операций возможно было совершить только потому, что в самую критическую минуту жизни отряда народ протянул руку помощи.

Спаи возглавил боевую группу лакских колхозников. Они остались партизанить в родных местах, с ними и неистовая Дуся.

В звонкий морозный вечер партизаны залегли у дороги, недалеко от мелового ущелья. Воспаленные глаза командира Спаи внимательно наблюдали за дорогой, которая вилась под ногами.

- Ты не ошиблась? - переспросил командир у Дуси.

- У верных людей узнала. Так и сказали: "Один длинный, хорошо говорит по-русски, а другой толстый, пузатый, с добренькой мордой". Они в Фоти-Сала вчера дорожного мастера пристрелили, гады!

Ждали больше часа.

Вдали показалась машина.

- Тихо! - Спаи предупреждающе поднял руку.

Машина приближалась на большой скорости, но поворот сделать не успела: ее догнала граната. Взрывом машину отбросило в кювет. Из нее раздалась автоматная очередь.

- А... аа!! Сволочи! Ложись, ребята! - Дуся с ходу метнула гранату.

Все! Собрали документы. Это были эсэсовцы, военные преступники фельдфебель Ферстер, немецкий офицер - агроном из Фрайдорфа.

Все эти героические и трагические события происходили под носом у Бахчисарая - центра второго эшелона манштейновской армии, штурмовавшей Севастополь, забитого штабами, карателями, батальоном полевых жандармов; Бахчисарая, где еще существовал пресловутый "Священный мусульманский комитет" - через год его разогнали за явным провалом демагогических приемов геббельсовских выучеников, - где по кривым переулкам несли свои белые бороды и белые чалмы выжившие из ума старцы, доставленные в Крым немецким обозом, где проститутки и торгаши гонялись за медными грошами скупых немецких лейтенантов, с педантичной аккуратностью считавших свои грязные полушки.

Дерзость Македонского, комиссара Черного, не побоявшихся держать целый отряд под Лаками - практически под самым Бахчисараем, - говорит об удивительной выдержке и потрясающей дисциплине огромной партизанской массы.

Это уже начиналась зрелость.

9

Тайные санитарные землянки!

В 1967 году шагаю я по урочищам Крымского заповедника и ищу то, что от них осталось.

Мягко шагается по палой листве, от пряного аромата кружится голова. Жужжат пчелы, первый гриб моргнул коричневой головкой. Ни дорог, ни троп. Девственная тишина. Никаких следов былых дней.

Да, природа и время - великие очистители. Вот буран подсек трехсотлетний дуб, свалил его на горный скат. И начинается! Работяги ветер, солнце, дождь, даже сам воздух - дружно накидываются на мертвое дерево. Иссушат его, испепелят, а останки смоют, и никакого следа от гиганта не останется.

Партизанская могила.

Мы хоронили наспех, а через четверть века останки находим на больших глубинах. Кто накидал столько земли на могилу?

Дождь потрудился, потоками нес землю с самой яйлы и доделывал то, что мы сделать не могли.

Для живых - живое!

Цепка человеческая память, особенно память сердца.

По одним лишь тебе известным приметам ты найдешь место, где была санитарная землянка, присядешь рядом на старый пень, и пойдут перед тобой лица, вспомнятся тебе имена...

Но не лица тех, кто лежал в полусумрачной землянке, страдая от ран, голода. Лица живых, кто дрался за каждого бойца до самозабвения. Кто отдавал другим все, что было у него.

Я вижу, как Аня Наумова поднимается от реки по крутой тропе с ведрами с водой; острые лопатки ее исхудалых плеч выпирают из-под вязаной кофты, аккуратно заштопанной на локтях. Глаза ее провалились, на губах синева, но в зрачках живой и упорный огонек.

Седая учительница Анна Василькова, подстриженная под делегатку конца двадцатых годов, подпоясанная широким мужским ремнем, худоногая, тащит, обливаясь потом, конину.

Партизанка нашего штаба Анна Куренкова, в кокетливой шапке из черного меха, глазастая, белолицая, сидит на корточках у реки, в ледяной воде полощет окровавленные бинты. От голода у нее кружится голова, и она частенько припадает к дереву, чтобы отдышаться.

Наши женщины!

Никто из вас из леса не сбежал, в беде товарища не бросил, в бою не струсил.

Никто из вас никого не выдал даже под мучительными пытками.

С рассвета дотемна вы копошились в лагере: разводили костры, грели воду, настаивали корни кизила, собирали шиповник и поили нас вяжущим настоем, готовили еду, обстирывали, встречали и провожали боевые группы, стояли на постах, плакали от усталости, но рук не опускали. И самое трудное, что вы делали в крымских лесах, - выхаживали нас, голодных, больных, покалеченных, а порой и отчаявшихся.

Мы ценили вас, уважали, но кое-кто из нас думал так: вот я разбил фашистскую машину или там взорвал мост, меня гоняли каратели, я сбил ноги на острых яйлинских тропах, теперь я в лагере и заслужил покой. "Эй, Валюша! Тащи кипяток!", "А кто мне руку перевяжет?", "Скорее!"

И Валюша, и Маша, и Верочка, и подруги их хлопотали вокруг нас до полного изнеможения, не имея времени подумать о себе.

Меня потрясает до сих пор один факт: никто из вас не умер с голода!

А вот мы, мужчины, умирали. Помните, как лежали мы под вашей опекой в сумрачных санитарных землянках? Нас сваливал голод. Мы были слабы, под глазами - стекловидные отеки, томительный полуобморочный сон перекашивал наши лица.

Для многих это был конец. Для тех, кто терял веру в собственные силы, неверно, трагически неверно решал: я слаб, потому я должен лежать и лежать - только так сохраню себя.

Как воевали вы за тех, кто впадал в такое безысходное состояние!

И многие вам обязаны жизнью.

У нас не было для вас дополнительных порций конины, сухарей, мы давали вам столько, сколько брали себе, и ни капельки больше, но вы держались на ногах. Держались все поголовно. Это было чудо!