Борис Покровский - Ступени профессии

Так стояли мы у могильных плит Игоря Стравинского и Сергея Дягилева на кладбище в Венеции. Тот же дождь со снегом, те же гнилые листья под ногами. Та же важная для нас церемония, очень важная! Здесь «не отдаешь дань», не «выполняешь долг», здесь подсознательно каждый исповедуется перед самим собою, укрепляется в вере, ощущает себя в строю необъятных перспектив и пространств профессии.

Очень важно хранить могилы предков! В Америке я был на могиле Сергея Рахманинова, привез оттуда засохший цветочек. Тривиально и сентиментально? Знаю! Но что делать — для меня, для моего творческого духа или самоощущения что ли, это полезно и поучительно. Смотришь на себя со стороны, измеряешь масштаб, видишь свое место, знаешь, куда тянуться…

Поэтому перед отъездом после трудных гастролей во Франции я с артистами Камерного театра постоял у могилы Шаляпина для пользы дела, для ощущения своего места в перспективе развития искусства. Русская культура, русское искусство, Рахманинов, Шаляпин, Дягилев, Стравинский…

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

«Люди наиболее невежественные обыкновенно обнаруживают наибольшую смелость и наибольшую готовность к писанию книг», — писал Спиноза. Будда же утверждал, что самое большое преступление — невежество. Так что пишущий книгу легко может оказаться преступником!

Преступник ли я? Вот в чем надо разобраться, или вот в чем надо оправдаться. Итак, я «на скамье подсудимых» и знаю, что «всякий врожденный порок усугубляется от попыток скрыть его под личиной добродетели», как полагал Эразм Роттердамский.

Легко оправдать книжку о профессии, где возможно принести пользу своими наблюдениями, но когда предполагаешь писать воспоминания — тут дело потруднее. Писать о себе нескромно, а публиковать свое мнение о других в некотором роде нахально. В самом деле, кто, кроме редакции, дает на это право?

Нельзя считать оправданием желание (а у кого его нет?) «пофигурять», прихвастнуть, прикинуться глубокомысленным. Нельзя прикрыться стремлением хоть чем-нибудь воздать благодарность людям, в которых был влюблен, которым был обязан. Нельзя, наконец, свалить на друзей — дескать, просили, настаивали: «Пиши, пиши, это интересно, полезно».

Но книга написана. От вступления к ней до заключения — «дистанция огромного размера». Здесь легко найти всякое: и запоздалое «открытие Америк», и полезные наблюдения, и огрехи, и… А может быть, кому-то что-то покажется любопытным? Как знать! В решении вопроса о нужности книги большую роль играет читатель. Автору остается либо горевать по поводу того, что не угодил потребности читателя, либо облегченно вздохнуть. Ну точь-в-точь как в театре, где интерес спектакля определяет зритель, а мы, только встретившись с ним, узнаем, попали «в точку» или «промазали».

С книжкой тоже легко «промазать» и логично после этого признать себя виноватым. Этим закончится суд, а наказание — презрительная гримаса читателя и равнодушие. Все! Этого вполне достаточно.

Итак, я признаю себя виновным в том, что писал почти исключительно о тех, кто ушел из жизни. Те, кто, слава богу, жив и кто мне не менее дорог своим талантом, влиянием и симпатиями, зачастую оставлены за бортом этой утлой лодочки воспоминаний по разного рода обстоятельствам. Жизнь изменчива, книга — стабильна, отношения людей друг к другу подвержены каждодневным, даже ежеминутным изменениям, а «что написано пером»…

Стабильность моей любви ко многим ныне живущим не поддается сомнениям. Более того, к ним я испытываю все большую нежность и привязанность. Но рамки книги надо определить, а где тот инструмент, который сможет рассортировать такие эфемерные явления, как душевное влечение, вера, творческая взаимозависимость в отношениях с коллегами?

Увы, существует вечный и бесспорный Рубикон: между жизнью и смертью. Я горько сожалею о том, что некоторые герои разных этапов моей жизни не прочтут строк, написанных о них, но… таковы условия воспоминаний. Можно ли вспоминать о тех, кто ныне жадно поглощает жизнь, и кого в свою очередь поглощает жизнь, кто еще активен в бурном потоке стремглав проносящегося бытия, тех, кто счастлив, что сегодня живет, действует, созидает?..

Естественно искать в книге режиссера раскрытия «тайн» его профессии, «секретов» постановки спектакля, работы с актером, ответов на вопросы, почему спектакль получается «такой», а не «сякой». Таких ответов я дать не мог. Когда я ставлю спектакль, он, как живой организм, приобретает автономность существования и становления, более того, он тянет меня за собою, как ребенок, рожденный мною, но скоро приобретший самостоятельность. Вот он уже тянет меня к будке с мороженым, а в известный час засыпает, хоть ты тресни!

Живой организм нарождающегося оперного спектакля состоит из дум и страстей музыкальной драматургии и сложных актерских личностей. Управляю ли я ими? Как будто да. Но почему-то чем дальше, тем чаще они приводят меня в чудный мир, которого я не представлял ранее. Я знаю, что актер и автор, идущие обнявшись по лесу предполагаемого представления, могут без меня быстро заблудиться. Их творческие связи порвутся, творческий процесс остановится.

Но не могу врать, я удивляюсь открытиям каждой репетиции и очень любопытствую: куда пошел мой спектакль. Я могу подправить направление движения (отвлечь внимание ребенка от будки с мороженым и переключить его на другой интерес), подкорректировать чуть-чуть. Но повернуть вспять всю психомеханику спектакля я не в силах. И рад этому. Чудное это дело — творчество режиссера: все зависит от него и… он больше всех зависит от всех.

Как это делается, простите, рассказать не умею. Очень трудно рассмотреть у самого себя хрусталик глаза. Не удивляются же тому, что один врач обращается к другому с просьбой прослушать его легкие или сердце. Как можно «прослушать» свое собственное творчество?

Я преднамеренно виноват в том, что не давал (не мог дать!) развернутых характеристик многим замечательным людям и событиям, с которыми встречался. Это остается для тех, кто способен охватить личность и явление во всем многообразии и таинстве. Я же, как мелкий эгоист, ограничил себя теми зернами посева, которые мог увидеть и взрастить в себе. Таковы правила и возможности этой книги.

Я винюсь в том, что книгу писал currente Calamo[58]. Я менее всего писатель и браться за перо могу лишь на ходу, между двумя репетициями, глотая ложку супа или перелистывая партитуру, клавир, свежий журнал или газету…

Наконец, я беру на себя в полной мере вину за то, что прочитавший эту книгу потерял зря время. Однако что делать? «Преступление» совершено!