Виктор Буганов - Пугачев

Отпустил казаков, приказал выдать старшинам по 20 рублей, остальным — по 12 рублей. Но они вскоре, один за одним, бежали от него по дороге. Попав неволей к Пугачеву, донцы, очевидно, не очень-то верили его рассказам, может быть, даже знали, кто на самом деле их расспрашивал, угощал в палатке. Сотник, хорунжие и казаки во время разговоров с Пугачевым не раз говорили, что служат «всемилостивейшей государыне», именовать же его «великим государем» не спешили. Они явно ему не верили и при первом удобном случае покинули войско самозванца.

Пугачев, на которого с севера наседали Меллин и Муфель, приближался к Саратову. Город, один из значительных в Поволжье, насчитывал до 7 тысяч жителей. Гарнизон (780 человек), возглавлявшийся комендантом полковником Бошпяком, имел 15 разных орудий. Известие о взятии Пугачевым Петровска, привезенное Державиным и другими офицерами, породило в городе замешательство. К тому же начались несогласия между Бошня-ком, с одной стороны, и М.М. Ладыженским, управляющим конторой опекунства иностранных поселенцев (в этих местах было немало немецких колонистов), и Г.Р. Державиным — с другой.

Местные жители, в первую очередь крестьяне, с нетерпением ждали Пугачева, освобождения от власти дворян и чиновников. Они давно волновались; с его же приближением началось широкое стихийное восстание.

Пугачев подошел к Саратову 6 августа. Оборону держали солдаты и казаки Бошняка и майора Семанжа. Они не догадались занять Соколову гору, господствовавшую над окрестностями, и Пугачев поставил там свою артиллерию и пехоту. Конницу же направил против сил саратовского гарнизона.

При подходе повстанцев казаки перешли на их сторону. В лагерь к Пугачеву, верстах в трех от Саратова, пришел для переговоров купец Кобяков. Его принял «император»:

— Ты что за человек?

— Саратовский житель Кобяков. Прислан к Вашему величеству от города, чтобы Вы пожаловали манифест. Народ желает Вам служить, да только нет манифеста.

Кобяков вернулся с манифестом, передал его Бошняку. Полковник, не читая, изодрал бумагу, истоптал ее ногами. Купцы же стали расходиться по домам, не желая оказывать сопротивления. Кобяков, их представитель, ездил между солдатами, кричал:

— Поберегите своих!

Бошняк приказал его арестовать. Но никто никого не слушал — выстрелы пугачевских пушек, малоэффективные из-за малого их калибра, все же наделали переполох, и саратовские жители, сначала поодиночке, потом толпами, побежали к повстанцам. Солдаты и вооруженные горожане, которых атаковали пугачевцы, перешли на их сторону. Отворили ворота, и повстанцы хлынули в город. Бошняк с остатками гарнизона (всего около 70 человек) отступили к Волге, сели в лодки и уплыли в Царицын.

Пугачев устроил лагерь в поле за Соколовой горой. Стоял здесь три дня. Жителям, которых привели к присяге, раздавались бесплатно соль, мука, овес. Вешали дворян и чиновников. Пугачевцы конфисковали несколько казенных судов с хлебом и деньгами. К ним пригнали два табуна лошадей. Они взяли в городе пушки, припасы. Их ряды пополнились местными солдатами, малыковскими крестьянами (1,5 тысячи человек); П. Тимофеев привел отряд в 500 человек; М. Гузенко, выпущенный из саратовского острога, — около 900 украинцев из Покровской слободы.

Саратов армия восставших оставила 9 августа. Через день туда пришли Муфель и Меллин, еще через три дня, 14 августа, — Михельсон, следом за ним шел отряд Мансурова.

Пугачев спешил. Его намерение заключалось в том, чтобы пройти к Дону, потом, опираясь на помощь земляков, пробраться на Кубань. Но имелись сложности, сомнения: как его встретят донские казаки? Как будет вести себя Софья, следовавшая в обозе его армии? Однажды он вошел в ее палатку:

— Что, Дмитриевна, как ты думаешь обо мне?

— Да что думать-то? Буде не отопрешься, так я твоя жена, а вот это твои дети.

— Это правда. Я не отопрусь от вас. Только слушай, Дмитриевна, что я тебе скажу: теперь пристали ко мне наши донские казаки и хотят у меня служить. Так я тебе приказываю: неравно между ними случается знакомые, не называй меня Пугачевым, а говори, что я у вас в доме жил, знаком тебе и твоему мужу. И сказывай, что твоего мужа в суде замучили до смерти за то, что меня у себя держал в доме.

— Как я стану это говорить? Я, право, не знаю…

— Так и сказывай, что ты жена Пугачева. Да не сказывай, что моя, и не говори, что я Пугачев. Ты видишь, что я называюсь ныне государем Петром Федоровичем, и все меня за такого почитают. Так смотри же, Дмитриевна, исполняй то, что я тебе велю! А я, когда бог велит мне быть в Петербурге и меня там примут, тогда тебя не оставлю. А буде не то, так не пеняй — из своих рук саблею голову срублю!

Софья знала хорошо, что муж шутить не любит: она, насмотревшись в лагере восставших всякого, позднее, на допросе, признавалась, что Емельян «стал такой собака, хоть чуть на кого осердится, то уж и ступай в петлю». После такого разговора с мужем ей не оставалось ничего другого, как помалкивать.

Пугачев вскоре приказал составить манифест к донским казакам с призывом склониться к нему и тем самым заслужить «монаршее наше прощение». Секретарь Дубровский написал текст. Творогов же, прекрасно, конечно, и до того знавший, что «государь» неграмотен, понес манифест к нему на подпись:

— Извольте, Ваше величество, сами подписать этот указ. Ведь именные указы, я слыхал, государи сами подписывают.

— Иван, — Пугачев, опустив голову и помолчав немного, поднял на него глаза, — нельзя мне теперь подписывать до тех пор, пока не приму царства. Ну, ежели я окажу свою руку, так ведь иногда и другой кто-нибудь, узнав, как я пишу, назовется царем, а легкомысленный народ поверит, и будет какое ни есть злодейство. Пошли ты ко мне Алексея. Пускай он за меня подписывает.

Дубровский подписал. Творогов чуть позже повел с ним речь:

— Что, Алексей Иванович, как ты думаешь? А мне кажется худо — пропали мы совсем. Видно, что он грамоте не знает, когда сам не подписывает именных своих указов. А ведь государь Петр Федорович и по-русски и по-немецки достаточен был в грамоте.

— И я, брат, Иван Александрович, думаю, что худо наше дело.

Тут же Творогов, в голове которого зрели мысли об измене, выдаче Пугачева, подобные же сомнения высказал Ф. Чумакову, начальнику артиллерии:

— Худо наше дело, Федор Федорович. Теперь я подлинно уверился, что он (Пугачев. — В. Б.) не знает грамоты и, верно, не государь, а самозванец.

— Как это так? Поэтому мы все погибли… Как же нам быть?

Эти и другие разговоры, обсуждения, намеки, которые и раньше имели место в ближайшем окружении Пугачева, показывают, что ряд яицких казаков, когда резко изменилась обстановка, а дело шло, как они чувствовали, к катастрофе, решил, спасая свои жизни, пожертвовать Емельяном, за которым они шли без оглядки, когда восстание начиналось и набирало силы.