Глеб Скороходов - Разговоры с Раневской

Ладно, вы этому поверили, но она-то, зная, как было на самом деле, дает вашу рукопись мне с просьбой посоветовать, стоит ли это публиковать! И как после этого верить, что я для нее — родная дочь, мой Алеша — как внук. Я еще могла понять ее отказ от Парижа — страх провала пересилил все, в том числе и мою просьбу помочь показать спектакль французам, — это же важно для меня как режиссера. Но когда я прочла этот стон обиженной овечки, добросовестно зафиксированный вами, выдержать не было сил! Или она действительно способна верить в вымысел, как в истинную правду?..

И вот что я хотела еще вам сказать в заключение. Татьяна Тэсс не решилась делать книгу о Раневской. Почему? «Я не хочу потерять человека, с которым дружу»,— сказала она мне.

— Но, Таня, вы опытный журналист, — увещевала я ее, — член Союза писателей, у вас не один десяток книг, разве вы не сможете написать о Фаине Григорьевне так, чтобы она была довольна?

— Такой книги не может существовать вообще, — ответила она мне грустно. — Сложность характера Фаины по плечу разве что Шекспиру или Достоевскому. Ни тот ни другой в нашем писательском союзе не замечен…

— Но у меня и мысли не было тягаться с классиками, — начал оправдываться я. — Мне хотелось только рассказать о том, что я видел, что услышал от Фаины Григорьевны.

—  Разве вы не высказываете свое отношение к увиденному и услышанному? — спросила Ирина Сергеевна.

— В какой-то степени да, — согласился я.

— Это вас и погубит, — Ирина Сергеевна открыла новую пачку «Беломора». — Хоть я никогда не смогу понять, как взрослый человек мог поверить, что бездомная актриса содержит семью из трех работающих самостоятельных людей?! Даже в самой условной пьесе такая ситуация немыслима, если это, конечно, не театр абсурда…

Я вышел от Ирины Сергеевны в начале двенадцатого. И сразу позвонил Ф. Г.

— Мы встретимся завтра, — сказала она. — У меня Елизавета Моисеевна — она читает мне, и я обливаюсь слезами над вашим вымыслом.

— Мне казалось, вы расценивали это иначе, — начал я.

— Я только констатирую факт, — не дослушала меня Ф. Г. — Пререкаться с вами у меня нет ни малейшего желания. Жду вас завтра после трех.

Мое состояние, моя боль о рукописи, ставшей вдруг чем-то вроде живого ребенка, которому наносят удары, ничего не добавят к портрету героини этой книги.

— Бессонными ночами не измеряется человеческое существование, — сказала Ф. Г. на следующий день, — но они помогают принять решение. То, что вы написали, при моей жизни никогда не будет издано. И поэтому я предлагаю вам свои услуги — сяду за вашу рукопись и отредактирую ее фразу за фразой, страницу за страницей. Пусть она станет вдвое короче, но ваш труд не пропадет даром и он увидит свет уже сегодня. Я сама отвезу его в издательство ВТО и попрошу напечатать вместо той книги, которую я — вот уж в чем я уверена! — теперь никогда не напишу. Срывать с себя одежды в моем возрасте может только сумасшедшая!

— Я не хочу спорить — мы с вами не раз об этом говорили, — сказал я, — но думаю, вам не стоит тратить время на рукопись: из этого вряд ли что получится. Впрочем, разрешите мне подумать.

— Подумайте, — согласилась Ф. Г. — Одно я знаю точно: рукопись об актере может состояться, если она конгениальна ему. Остальное — болтовня. Вернуть вам ее сегодня не могу: попросила прочитать Нателла Лордкипанидзе. Да и зачем она вам, не пойму. У вас же есть второй экземпляр — копия первого?!

— Мне не хотелось бы, чтобы какой-либо из них попал в посторонние руки.

— Нателла не посторонняя. Она утром специально заехала ко мне, чтобы прочесть ваш труд. Позвоните мне через неделю — думаю, к тому времени она одолеет его.

Неделю я не звонил. Не было звонков и от Ф. Г.

— Рукопись у меня, — сказала мне Ф. Г., когда я наконец позвонил ей. — Но сегодня «Миссис Сэвидж», а в день спектакля я не веду длинных разговоров.

— Я только заберу папку — длинного разговора не будет, — уверил я.

Но когда я стоял в подъезде, на площадке второго этажа, у знакомой двери, Ф. Г. не открыла мне.

— В день спектакля я не веду разговоров! — услышал я ее голос.

— Отдайте мне рукопись, — попросил я, — я не скажу больше ни слова.

— Не отдам! — решительно прозвучало из-за двери.

Я растерялся. Такого поворота не ожидал никак. Не зная, что делать, нажал еще раз кнопку звонка, но ничего, кроме его одинокого эха, не услышал. В квартире будто все вымерло. Я спустился на площадку ниже. Закурил — на подоконнике заботливо стояла банка из-под крабов с окурками. На часах — четыре. Через час-полтора Ф. Г. поедет в театр — за ней пришлют шофера.

Попрошу его забрать рукопись — мы хорошо знакомы.

Словом, стою и курю. Вдруг сверху слышны шаги — с третьего этажа спускается, почему-то минуя лифт, режиссер Сергей Арсеньевич Майоров, у которого мы с Ф. Г. не раз бывали в гостях. Он спускается не торопясь, с хозяйственной сумкой в руках.

— Как дела? — спрашивает он, поравнявшись со мной.

— Закурим?

После нескольких затяжек Майоров спросил:

— Расскажите, что случилось?

Я описал двумя словами ситуацию.

— Не понимаю. Так рукопись ваша? — переспросил Майоров. — А мне она сказала «Требует мою рукопись!».

— Нет, я написал… — начал я, но в это время на втором этаже неожиданно распахнулась дверь, из нее на мгновение высунулась голова Ф. Г.

— Не верьте ему! — прокричала она, и замок тут же защелкнулся.

— Послушайте меня, — сказал опешивший Майоров, — не ввязывайтесь в эту историю. Добром она не кончится. И шофер вам не поможет — вы не знаете характера Фаины Григорьевны. Если она меня погнала в магазин, чтобы я убедил вас покинуть пост, неизвестно, что она еще придумает. Счетчик там включен, понимаете?

Майоров ушел. Я стоял в одиночестве. Поднялся к двери Ф. Г., позвонил еще раз — хотел что-то сказать, но звонок снова звенел будто в пустой квартире. Спустился на свое место и решил: надо идти.

В это время снизу послышался грохот сапог — два милиционера поднимались по лестнице. Возле меня они остановились. Один из них, в погонах старшины, козырнул:

— Ваши документы!

Тон его не предвещал ничего хорошего. Я протянул свое служебное удостоверение — корреспондент Всесоюзного радио и телевидения.

— Так, а здесь что делаете? — Тон старшины стал заметно мягче: с корреспондентами милиция связываться не любит.

— Жду, когда мне отдадут мои бумаги, — ответил я.

— А в дверь зачем ломитесь? Народная артистка просила избавить ее от действий хулигана. Поедем в отделение, там разберемся, — предложил старшина.

У подъезда стоял мотоцикл с коляской. Старшина откинул клеенчатый полог: