Ираклий Квирикадзе - Мальчик, идущий за дикой уткой
Был конец декабря. Наши ноги скользили по мокрому снегу. Кто-то сказал: “Давайте занесем его в «Кафе сирот», ему будет приятно последний раз оказаться за любимым столом”. Недолго думая, мы сделали зигзаг и вышли на проспект Руставели. По главной улице Тбилиси не ходили похоронные процессии. Разве что, если хоронили секретарей партий, генералов, маршалов. В “Вавилоне” мы повергли в ужас и ошеломление всех командировочных, кушающих борщи, котлеты, рыбу палтус и на третье – компот из сухофруктов. Застыли поднесенные ко ртам алюминиевые ложки, вилки, ножи… Гроб проплыл, как видение из сна, и был поставлен на несколько свободных столов в шаге от людей, привычно разливающих из-под полы пол-литра водки или “Кахетинское красное номер восемь”. Воцарилось гробовое молчание, даже те, кто хотел возмутиться, не находили в себе сил крикнуть: “Уберите гроб из советской столовой!” Пауза затянулась. Сироты заговорили первые, на грузинском, русском, армянском стали произносить речи, в которых восхвалялись жизнь и творчество выдающегося человека и поэта Артура Жоржоладзе. Девушки (сейчас бы их назвали “панки” или еще как-то более современно) с множеством булавок, скреп, серег положили на грудь Артуру бумажные цветы и стали рыдать. Ассирийский поэт и художник Асхаб, ассистент Тенгиза Абуладзе, стал читать громко на ассирийском свои стихи, посвященные Артуру.
Командированные, завороженные адским зрелищем, завершив обед, не вставали со своих мест. Мы подняли гроб, сделали круг по кафе-столовой “Вавилон” и вышли на улицу. Падал мокрый снег. Мы закрыли гроб вождя крышкой, положили на грузовик одного из нас, работающего в “Тбилперевозках”. На Сабурталинском кладбище “сирота” Тато Шудрн, скульптор, залил лицо Артура жидким гипсом. Он хотел оставить вечности посмертную маску поэта. Мы стояли и смотрели, как застывает гипс. Мы мерзли на пронзительном холоде, осиротевшие… Артур Жоржоладзе велел разодрать на части его амбарную книгу, в которую он записывал стихи любимых поэтов и отрывки из любимых романов и раздать всем сиротам. Мне достались страницы 106–117. Вождь на них записал отрывок из “Войны и мира”, где Андрей Волконский, смертельно раненный в Бородинском сражении, лежит на операционном столе и внезапно переполняется странным ощущением мира и примирения, ощущением счастья, которое больше уже не покинет его. “После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое далекое детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушку, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность”. Только позднее Андрей замечает на соседнем столе своего соперника, Наташиного соблазнителя Анатолия Курагина, которому в этот момент хирург отнимает ногу. “Раненый Андрей видит своего соперника с ампутированной ногой, это зрелище наполняет его глубокой жалостью к этому человеку и людям в целом”.
Я благодарен вождю за эти 106–117 страниц. Я их не перечитываю, при своей антипамяти я их знаю наизусть и в разных жизненных ситуациях повторяю вот уже более пятидесяти лет…
* * *Лелико Хотивари, известный кинорежиссер сталинской эпохи, жил над нами. Я дружил с его сыновьями Картлосом и Бубой. Я помню Лелико, когда был маленьким, он смешил меня тем, что прикреплял к моему носу бельевую прищепку. Это было время, когда на “Грузии-фильм” снималось мало фильмов, заказы получали хваткие, алчные, наглые. Лелико не был ни одним, ни другим, ни третьим. Семья их жила за счет профессии жены – врача гинеколога. У себя дома она тайно принимала женщин, которые жаждали избавиться от случайного, на стороне нажитого, некстати сотворенного дитя…
В небольшой комнатке по утрам собиралось от двух до семи девушек. Они с напряженными лицами сидели на скрипучих стульях, слушали музыку Баха, Моцарта, Альбинони. Лелико был фанат классической музыки. Старый режиссер, выпивая обязательный утренний кофе и выкуривая сигарету, которую сам изготовлял посредством самокрутки и крепчайшего аджарского табачного листа, он любил появляться в комнатке, где сидели девушки, и заводить с ними душещипательные беседы. Особо понравившихся он выводил на балкон и убеждал, что не надо делать аборт: “Родине нужны строители коммунизма, герои социалистического труда, исследователи-полярники, рихтеры-пианисты, ойстрахи-скрипачи. Такая красивая девушка, как ты, родит гения, назовешь его Тариэль, как героя “Витязя в тигровой шкуре”. Старый режиссер курил, допивая свой кофе, девушки слушали его, открыв рот, и не раз в слезах убегали прочь от гинекологического кресла.
Жена ругала Лелико: зачем вмешиваешься, рушишь судьбы, плодишь сирот?! Но он продолжал заходить в “комнату ожидания” с чашечкой кофе и сигаретой делать правое дело. Дарить родине гениев и героев.
Прошло пятнадцать лет. Лелико очень старый, лежит, ожидает женщину с косой. Она в наш дом по сложившемуся графику появлялась под Новый год. Звонок. Жена открывает дверь. Врывается высокая, курчавая женщина с громким криком: “Где драгоценный Лелико, где мой спаситель?!” За ней протискивается двухметровый детина, волоча контрабас в тяжелом футляре, стуча им по паркету. Детина и женщина рвутся в глубь квартиры, сами открывают одну дверь, другую и попадают в спальню, где лежит бывший сталинский кинорежиссер. “Дорогой мой Лелико, вот ваш сын!” – кричит высокая женщина. Лелико плохо, он с трудом понимает, ему показалось, что женщина – та самая с косой…
“Тариэль! – кричит женщина. – Распакуй инструмент, сыграй папе! Сыграй папе Иоганна Себастьяна Баха!”
Жена и муж молча смотрят на двухметрового детину, он совсем юн, от силы ему лет пятнадцать. Распаковав контрабас, детина начинает играть, вскоре обнаруживается, что Тариэль далеко не Ростропович. Мама двухметрового детины шепчет в ухо теряющего силы режиссера: “Это тот, кого вы велели не убивать! Я вас послушалась, родила!!! Вчера на новогоднем конкурсе контрабасов”… – “Контрабасистов”… – поправляет шепотом Лелико. “На новогоднем конкурсе контрабасистов в Батуми наш мальчик получил диплом третьей степени… Но малышу всего четырнадцать… Я сказала: сыграешь папе всю свою программу… Он тебя благословит!”
Мальчик играет двадцать минут, полчаса и не собирается останавливаться, играет дурно, но с диким напором. Лелико морщится, у него сохнет рот, он зовет жену. Та понимает мужа, приносит воду. Лилико пьет. Мальчик играет. Возвращая стакан, Лелико шепчет жене: “Зачем я, дурак, уговорил ее не делать аборт!”
