Дина Каминская - Записки адвоката

Добровольский: Да. Там были антисоветские документы.

Прокурор: И они опасались ответственности?

Добровольский: Да.

Прокурор: И таким образом раскрывалась их связь с НТС?

Добровольский: Да.

Здесь особенно интересен сам характер вопросов, то, как их ставил прокурор. Он формулировал не столько даже вопрос, сколько уже готовый на него ответ. Добровольскому не было нужды сообщать суду факты – ему было достаточно соглашаться с прокурором. Такие вопросы имеют специальное название – «наводящие». Задавать наводящие вопросы законом запрещено. Это было, несомненно, известно нашему обвинителю – старшему помощнику генерального прокурора СССР Терехову. Знал об этом запрещении и председательствующий Миронов, который ни разу не прервал прокурора, не сделал ему замечания.

Я думаю, что этот метод допроса был избран потому, что и Терехов и Миронов знали, что Добровольский абсолютно не осведомлен обо всем, что относится к обвинению против Гинзбурга; что он не сможет самостоятельно, без подсказки, дать необходимые показания. Но они правильно оценили его готовность оказывать обвинению любую помощь. Не сомневались они и в том, что он охотно скажет это «да» и подтвердит все, что нужно.

Если бы задача, которую я ставила перед собой, ограничивалась только тем, чтобы подорвать доверие к Добровольскому, показать суду, что он неоднократно менял свои показания, она была бы сравнительно легко выполнима, как выполнима была аналогичная задача, стоявшая перед адвокатом Золотухиным (с которой он блестяще справился). Ему достаточно было добиться от Добровольского показаний, что он не видел ни одной встречи Гинзбурга с представителями НТС, никогда не слышал от самого Гинзбурга о таких встречах. Установить, что Добровольский не может назвать имен иностранцев, с которыми Гинзбург якобы встречался, места этих встреч и времени, когда они происходили. И тогда несерьезность показаний Добровольского о Гинзбурге становилась наглядно очевидной.

У меня – защитника Галанскова – положение было иное.

Показания Добровольского о Юрии носили вполне конкретный характер. Он называл имена людей, с которыми Галансков встречался. Называл место и время этих встреч. Более того, Галансков сам не отрицал целый ряд фактов, которые стали известны следствию из показаний Добровольского, но давал им иное, отличное от Добровольского объяснение. Ставя себя на место судьи, я говорила себе:

– Показания Добровольского о Галанскове могут быть ложью, вызванной желанием отвести удар от себя. Сказать, что все, найденное у него, принадлежало не ему, а Галанскову; что не он, а Юрий был связан с НТС. Но эти показания могут быть и правдой. Они оба встречались с одними и теми же иностранцами. У них обоих видели доллары (но Галансков говорил, что эти доллары – Добровольского, а Добровольский – что Галанскова). Добровольский говорил, что Галансков передал через эмиссара НТС за границу свой журнал «Феникс-66» – Галансков отрицал это. Но материалы из «Феникса» были опубликованы в журнале НТС «Грани», так что показания Добровольского в определенной мере подтверждались.

Самый объективный судья в условиях полной независимости оказался бы перед сложным выбором между этими взаимоисключающими версиями двух подсудимых, одинаково заинтересованных в исходе дела. И я не уверена, что и в таких – идеальных для правосудия – условиях спор решился бы в пользу Галанскова.

Чего я добьюсь, если продемонстрирую суду, что Добровольский вначале скрывал свое участие в передаче через Радзиевского литературных материалов для размножения, а потом, признав это, утверждал, что выполнял поручение Галанскова? Мой внутренний оппонент резонно возражал:

– Такое поведение обвиняемого встречается часто. Оно свидетельствует лишь о том, что Добровольский пытался уйти от ответственности и скрыть свое участие в этом эпизоде. Но это вовсе не означает, что, признав свою вину, он дает ложные показания о роли Галанскова.

И опять тот же внутренний, но необходимый оппонент добавлял:

– Не забудь, что в этих последних показаниях Добровольского есть логика и здравый смысл. Ведь материалы, которые Добровольский передал для размножения, Галансков включил в «Феникс». Как редактор и составитель, он был заинтересован в максимально возможном распространении своего журнала. А зачем это нужно было Добровольскому?

Я понимала, что пока не найду разумного ответа на этот вопрос, пока не покажу суду, что у Добровольского был собственный, независимый от Галанскова интерес размножить эти материалы, его показаниям практически противопоставить нечего. У меня было очень мало шансов, что допрос Добровольского даст какие-то новые сведения. И все же ставлю ему ряд вопросов, пытаясь нащупать то направление, которое впоследствии позволит утверждать: Добровольский был лично заинтересован во встречах с иностранцами и в размножении литературных материалов.

Я: Кто был первый иностранец, с которым вы встречались?

Добровольский: Французский журналист по имени Габриэль.

Я: Когда произошла эта встреча?

Добровольский: В августе 1966 года.

Я: О чем вы беседовали?

Добровольский: О литературе.

Я: Может быть, точнее о какой-нибудь литературной группе?

Добровольский: Да, это верно. Мы говорили о смогистах.

Я: Обращались ли вы к этому иностранцу с какими-либо просьбами?

Добровольский: Да, обращался. Но сейчас я не помню точно. Я его о чем-то просил.

И после молчания добавляет:

Я передал через него какую-то свою статью; хотел, чтобы ее напечатали.

Я: Приходилось ли вам говорить об этой статье с каким-нибудь другим иностранцем?

Добровольский: Да. С Генрихом. Он мне сказал, что она опубликована.

Я: Что еще он говорил вам об этой статье? Может быть, высказывал свое мнение о ней?

Добровольский: Да. Он поощрил меня морально.

Я: Это все, что он сказал вам о статье?

Добровольский: Нет. Он сказал, что я получу гонорар за статью.

Я: Имел ли Галансков какое-либо отношение к этой вашей статье и передал ли ее за границу?

Добровольский: Нет. С Габриэлем я встречался один.

Я: Были ли у вас другие случаи.

На этом мой допрос был прерван резким замечанием судьи:

– Ближе к делу, товарищ адвокат.

Я пытаюсь продолжать допрос. Ставлю новый вопрос.

Я: Разговор с Генрихом о вашей статье был при первой вашей встрече или позже?