Митрополит Евлогий Георгиевский - Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

Наступила весна… Потекли ручьи. По-весеннему пригревало солнышко… Тут неожиданно к нам приехал архиепископ Алексей Дородицын. Его появление нас смутило. Цели приезда мы понять не могли и так до конца и не поняли. Он объяснял свой приезд добрым намерением начать хлопоты о нашем освобождении. Однако ничего не сделал. С униатскими монахами у него установились сразу простые отношения. С нами он служил и своим чудным голосом скрашивал наши предпасхальные службы.

После Дородицына приехал в монастырь профессор филологии Киевского университета Огиенко. Он работал над переводом православного богослужения на украинский язык. Православный по вероисповеданию, он считал, однако, возможным причащаться у униатов. С ним мы подолгу беседовали и спорили. Он обещал похлопотать о нашем освобождении, но из этого тоже ничего не вышло.

Приближалась Пасха. На душе было грустно-грустно… Заточение томило. Ему не предвиделось конца… И вдруг, в Великую Субботу, на монастырский двор въезжает телега, на ней сидит какой-то монах — и мы в радостном изумлении узнаем иеросхимонаха Иова!.. Он приехал нас исповедать и привез письма, куличи и пасхи. Почаевские монахи с великою любовью писали нам, что лобызают наши узы. Радость нашу в то утро передать трудно…

Иеросхимонах Иов был старец чудной жизни. В Почаеве он исполнял обязанности "гробового" монаха, т. е. находился при гробе преподобного Иова. Когда Лавре грозило взятие австрийцами, он от моих рук принял схиму и остался в Почаеве; потом его австрийцы услали в лагерь для военнопленных. В молодости благодаря исполинскому своему росту он служил в гвардии, и до сих пор в Париже помнят его бывшие преображенцы.

Светлый Праздник мы встретили светло и радостно. Выпросили у настоятеля разрешение отслужить в полночь Пасхальную заутреню и Литургию в келий "почаевцев" — о. Виталия и о. Тихона. Заутреня прошла стройно, мы пропели все пасхальные песнопения. Архиепископ Алексей Дородицын был за регента. Потом все вместе разговлялись.

День Святой Пасхи был солнечный, теплый. Мы гуляли по саду. Уже цвели цветы. Из помещения комендатуры доносилось солдатское пение. Знакомые украинские и вообще солдатские песни о "пташечке-канареечке", напоминавшие о России…

Не знаю, долго ли продлилось бы наше заточение, если бы не изменилось политическое положение Украины. Завязалась борьба украинцев с поляками, для украинцев неудачная. Поляки их энергично теснили. Украина разделилась на Восточную (Киевщину) и на Западную (Галицию) и организовала два правительства, объединявшиеся под верховной властью Петлюры. Во Львове, центральном городе Галиции, заседало правительство, составленное из галичан и возглавляемое Петрушевичем; в Киеве — правительство Петлюры. До нас добежал слух, что поляки взяли Львов; что правительство вынуждено бежать на восток. А потом мы узнали, что бежавшие министры вот уже две недели, как живут в вагонах на нашей станции…

В эти смутные дни украинских неудач нам объявили, что мы свободны, даже предложили доставить нас на Волынь. Мы держали совет — как нам быть?.. Горячие головы — архимандрит Виталий и иеромонах Тихон — заявили, что они возвращаются на Волынь. А мы решили, что ехать с риском попасть в руки одной из бесчисленных банд, разбойничавших на станциях и железнодорожных путях, — не имеет смысла. Наши опасения имели основания: хулиганство и разбой стали повсеместным и повседневным явлением [89]. Когда, направляясь на вокзал для переговоров с одним из министров, я повстречался с какой-то бандой, один из хулиганов хлестнул меня кнутом по плечу. После некоторых колебаний мы решили остаться у поляков, сдавшись на великодушие победителей. Наше положение врагов их врагов (петлюровцев) ставило нас в благоприятные условия и могло нам гарантировать безопасность, даже, быть может, и свободу.

Вскоре украинские министры под напором поляков были вынуждены двинуться дальше, уводя с собою войска [90]. В городке наступила зловещая тишина… Иногда проносились по улице какие-то всадники… Где-то, еще далеко, громыхали пушки. Но вот сидим мы в саду — и вдруг шрапнельные пули жужжат в воздухе… Поляки приближались. Я вспомнил о своих записках и из предосторожности решил их спрятать. В них я изложил мою деятельность в Государственной думе, мои битвы с поляками за Холмский законопроект и т. д. Поначалу думал зарыть записки в саду, но потом решил зашить в клобук под подкладку; иеродиакон Николай помог мне с этой работой справиться.

Поляки вошли в город перед Троицей. В день праздника, во время обедни в нашей келье, я пошел в сад, чтобы наломать сирени для вечерни. Стою у куста, ломаю ветки, и вдруг ко мне подбегают солдаты с криком: "Стой!.. Кто вы?" Я сказал свое имя. "Вас-то нам и нужно… вы арестованы! Где ваши товарищи?" Обедня еще не кончилась, когда они ввалились в наши кельи. Они так нас торопили, что мы едва успели дослужить Литургию. Наскоро собрав вещи в чемоданы, мы последовали за конвоем. У ворот нас дожидались две высокие грязные навозные телеги. Мы побросали на дно наши чемоданы, с трудом вскарабкались на повозки, и лошади шагом поплелись по дороге. Лил сильный дождь. Наши зимние рясы промокли до нитки. Мы попросили конвойных переждать где-нибудь ливень, но они и слышать не хотели. Так плелись мы 15 верст. Ну и праздник!

Наконец мы въехали в местечко Монастыржинско, где полагалась первая остановка, нас подвезли к казенному зданию (Гминному управлению). Первая мысль: слава Богу, под крышей будем… Но под крышей нас ожидала большая неприятность… Нам заявили, что будет обыск, строгий и тщательный, до белья. Бывшие австрийские, а теперь польские, жандармы два часа осматривали всю нашу одежду, прощупывая швы, подпарывая подкладки. Со мной все обошлось благополучно, пока дело не дошло до клобука. Но когда взяли клобук — все пропало… Стали щупать дно, захрустела бумага… "Что у вас — бумаги?" Разрезали подкладку, и мои записки вывалились на стол. "Это — пропаганда?" — "Какая пропаганда в нашем положении…" — отвечаю я. Жандарм скатал бумаги в трубку и наложил печати.

Комната грязная, смрадная. Обстановка неприглядная, вызывающая чувство брезгливости. Смотрю, у крыльца солдаты с винтовками. Легли спать — не до сна… Мрачные мысли не дают покою. Озлобленность поляков против меня я почувствовал в самом факте ареста. Только счетами за прошлое можно было объяснить преследование нас в том беззащитном, бесправном положении, в котором мы находились.

Наутро нам дали чаю и велели снова собираться в путь. По-прежнему дождь… Серое небо… На дороге слякоть… Мы воссели на наши тряские телеги — и тронулись. Впереди нас гнали, скованных рядами, пленных украинцев; мы шагом тащились за ними. Тяжкое путешествие… Пленные, признав в нас русских епископов, арестованных Петлюрой, над нами издевались. Но худшее было еще впереди…