Анисим Гиммерверт - Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось

И они посыпались, ретро-песни. Да еще какие — настоящие шлягеры. Одни мы и не забывали, нет-нет да и промурлычем при случае. Другие слушали и думали: как же так? Где мы раньше были?

Спасибо, песня, что ты умеешь долго жить!

Перефразируя классику, опустимся перед песней на колени. И вспомним, поднимаясь с колен, что в тридцатых годах на эстрадные подмостки поднялись те, кто обеспечил ей не только безбедное существование, но и долгие годы жизни. Память человеческая — этот великолепный фильтр в искусстве — вместила имена певцов и названия песен, спаяв одно с другим. Вместе они шагнули в следующее десятилетие, затем — еще в три, где были с благодарностью приняты новыми поколениями, и несли, оберегая от чужих рук, свои песни, а каждую из них — без преувеличения каждую! — можно причислить к лику «священных». Пустых песен быть не могло, исполнители точно знали, где находится тот колодец, из которого можно черпать свежую и вкусную влагу.

Большое искусство никогда не остается незамеченным. У больших талантов — армии поклонников, именно они и завоевывают им славу. А она, как давно замечено, штука неблагодарная. Сталин как-то цинично заметил: «Есть человек — есть проблемы, нет человека — нет проблем». Вот так же и со славой. Когда нет человека, она стихает, переходит к другим претендентам на ее руку, бывшие фанаты прославляют уже другого кумира — что поделаешь, жить надо дальше, а без почитания жизнь становится скучной…

Бог с ней, со славой, главное — чтобы не пришло забвение. А это тоже свойство человеческой памяти.

У Концертного зала «Россия» в Китай-городе, самого престижного ныне эстрадного зала Москвы, сменившего на этом посту Колонный, выложена из плит Аллея звезд. «Звездность» ныне в почете, особенно в кино и на эстраде, «театральная звезда» почему-то не звучит, а вот «кинозвезда» или «эстрадная звезда» — это привлекает сразу, заостряет внимание, хотя заезженный ярлычок «звезда» слишком уж примелькался. И все же есть памятная Аллея звезд, по которой можно пройтись, остановиться у каждой из мраморных плит, аккуратно уложенных в ряд. И прочесть:

Сегодня уже много плит с именами, но эти были первыми. С них и начинается аллея. Звезды, как известно, бывают разной величины, есть покрупнее, есть помельче, и свет у них разный. Вот так и на эстраде, увеличенной сегодня телеэкраном.

Крупных звезд на кем-то превосходно придуманной аллее — немного. Первые три — самые крупные. А ведь настанут времена, когда на плитах будут выбиты имена, ну, скажем, Лады Денс или Влада Сташевского — секс-символов свалившейся нам на голову «попсы». Или всей целиком «Полиции нравов». Тоже ведь звездочки, но на лейтенантских погонах. А генералы — Утесов, Шульженко, Козин. Не просто имена — легенды. И может быть, их стоит отнести к самому высшему комсоставу эстрады — маршальскому. Козина, кстати, еще до войны назвали «генералиссимусом песни». Если правительство не торопится присвоить звание, народ на него не поскупится.

У первых двоих были счастливые судьбы. Правда, не без полагающихся для судеб превратностей. Фотоаппарат Утесова — награда за фильм «Веселые ребята» вместо ордена или звания, какими были обласканы другие участники фильма, — вызвал недоумение чуть ли не всей страны и немой вопрос самого актера: за что? Версий здесь немало, сам Утесов делал вид, что доволен и фотоаппаратом, согласуясь с пословицей об овце и клоке шерсти. А одна из версий упиралась в сплетню, дошедшую до властей предержащих: якобы Утесов вместе с семьей собирается бежать из СССР в Турцию. Черное море переплывут беглецы… на автомобильных шинах. Нелепость? Безусловно. Но чиновники поверили. Значит, хотели поверить.

А Шульженко? Неожиданный провал в Москве на первом эстрадном конкурсе — провал певицы, которую обожал любимый ею Ленинград. Человечный мир ее песен, который никак не вписывался в общепринятый стандарт, утвержденный в Кремле, — разве не пытались его расширить до героического? Певица, неслыханно популярная в стране после войны, звание народной артистки СССР получила лишь в шестьдесят пять.

Третий же, брошенный в середине сороковых на «магаданский ветерок». — «трагический тенор эпохи», как назвала Козина одна из московских газет, — так никогда и не ступил на Большую землю.

Сходства в их судьбах нет. Сходства в песнях — тоже. У каждого был свой голос в песне, своя неповторимость. Да иначе и невозможно. Ни один настоящий художник не позволит себе копировать полотно другого великого художника. Мастер на холсте оставляет только себя.

Так и в песне. Шедевры Утесова и Шульженко принадлежат только им, и никто не подаст их так, как они. Хотя не исключено, что кто-то, взявшись, предположим, за песню «Одессит Мишка» или «Пароход» или шульженковские «Руки», споет их иначе и даже тронет наши сердца, но мы-то будем сравнивать с оригиналом, а он оставляет в памяти неизгладимый след.

Это бывает только в том случае, если исполнитель накладывает на песню «табу» не своей волей, а своим творчеством.

Но вот песни Козина…

Их поют сегодня, а начали петь в конце восьмидесятых. Они не были слышны много лет, звучали разве что в домах, где сохранились старые козинские пластинки, новые же не выпускались — на имя Козина был наложен запрет. Молва причислила его чуть ли не к врагам народа. Время было такое: раз сидит — значит, враг. А он не был врагом, он был и оставался любимцем народа, до войны за его пластинками выстраивались длинные очереди в Москве на Кузнецком и в Ленинграде на Невском, а тиражи пластинок были выше, чем у Лемешева и Утесова. Залы, где он выступал, осаждались несчастными любителями козинского «эстрадного» бельканто, не сумевшими достать билет. А на концертах первые ряды напоминали меховой и ювелирный магазины: там сидел московский чиновный истеблишмент, вернее, жены из истеблишмента.

Концерты ушли в историю, а Козин — в холодный барак Магаданлага.

И вдруг, через сорок лет, запрет сняли. И пошли пластинки. Цены на них росли, как доллар на валютной бирже. Однако спрос был высок, и песни Козина зазвучали по радио, по ТВ. Но — не только в его исполнении. Их запели многие известные певцы во главе с Кобзоном.

«Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг…» — его знаменитая «Дружба».

«Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане…» — его знаменитая «Осень», «Сияла ночь, в окно врывались гроздья белые, цвела черемуха, но как цвела она…» — его знаменитое «Забытое танго».