Владислав Бахревский - Никон

— Для великого государя мал я душою и слаб умом. Мне бы, дай Бог, со своей ношей управиться.

После службы в соборе был пир, и только поздно вечером Алексей Михайлович принял из рук Марии Ильиничны сокровище свое и надежду — драгоценного царевича Алексея Алексеевича.

Мальчику не понравились мужские руки. Он надувал розовыми губками пузырь, выгибался, кряхтел. Алексей Михайлович растерялся.

— Мария Ильинична, чегой-то он?

— А чего?

— Кряхтит.

— Кряхтит, — засмеялась царица и позвала мамку: — Перепеленай-ка нашего кряхтуна!

— К прибыли, великий государь! — тоже смеясь, говорила мамка, унося царевича в другую комнату.

— Как я соскучился по тебе! — Краснея, как мальчик, государь взял Марию Ильиничну за руку.

Мария Ильинична затрепетала, но тотчас отобрала руку.

— Пятница сегодня! — жалобно сказала, просительно.

— Пятница! — ахнул государь, ужасно опечалившись. — Постный день, Господи!

— Уж как-нибудь потерпим, — сказала царица.

— Да уж потерпим, — согласился, но тотчас и разобиделся на весь белый свет. — Чертовы чеботы! Кто шил, тот пусть и носит!

Прибежал Ртищев, помог царю снять сапоги. Тот остался бос, стоя посреди комнаты, всем в укор.

Кинулись искать иную обувь, принесли, усадили, обули. И тут как раз явилась мамка с Алексеем Алексеевичем. Пеленки были душисты, царевич довольно улыбался отцу, и царь тоже просиял.

— Ах ты, милый! Ах ты, государюшко мой! Чай, забыл своего отца родного. Ничего! Теперь мы вместе за дело возьмемся. Вместе сподручней.

Покачивая сына и никак не наглядясь на ясное глазастенькое смышленое личико, говорил то, что передумалось долгими одинокими ночами, и то, что теперь скакнуло на ум:

— Я тебе, сынок, иную Россию преподнесу. Знаешь, как отца твоего за глаза дразнят? Тишайший. А я хоть и тихо, но многих, многих других дальше буду. То прозвище нам на руку. Королю вон как всыпали, вон сколько городов нам поклонилось, а всё — Тишайший!

И засмеялся.

И сын засмеялся. Да так явственно.

У патриарха Никона в тот поздний, ночной уже час был на приеме по нижайшей просьбе нежинский полковник Василий Золоторенко, собиравшийся поутру идти с казачьим своим отрядом на помощь брату Ивану под Новый Быхов.

Золоторенко и еще три казака ждали выхода Никона, стоя на коленях. Не меньше часа ждали.

Никон вышел к ним в простой монашеской рясе, с железными веригами на плечах, но с патриаршим, в драгоценных каменьях, посохом. Лицо строгое, глаза внимательные, благосклонные.

— Простите, что не сразу вышел. Стоял на молитве, обещанной Богу.

— Благослови, святейший! — Казаки пали ниц.

— Негоже запорожцам в ногах лежать, — укорил их Никон. — Ни перед каким саном негоже. Я знаю — вы на войне аки львы. Будьте и пред очами начальствующих оными львами, ибо подвиги ваши во славу православной церкви уравнивают вас с самыми знатными людьми царства.

Никон подождал, пока казаки поднимутся, и каждого допустил к руке. Ожидая челобитья, построжал лицом.

— Велика любовь к тебе, святейший, в Войске Запорожском, — сказал Василий Золоторенко. — Украина радуется, что ты ей во всяком деле заступник и светоч… Дело у нас к тебе, прости, невеликое, но и не исполнить его мы не смеем, ибо тогда падет на нас гнев всего войска и его мудрого гетмана Хмельницкого. Прими же скромный дар от простого сердца простых казаков.

Стоявшие за спиною нежинского полковника казаки пошли в угол комнаты и из рогожного куля достали что-то очень тяжелое, златосветящее. Несли вдвоем. Это была книга «Псалтырь» в окладе из золотых пластин с очень большими сапфирами и аметистами.

Казаки бережно положили книгу на стол и, поклонясь патриарху, ушли за спину Золоторенко. Тут выступил вперед третий казак с простой суконной шапчонкой в руках.

— Вот тебе, святейший патриарх и великий государь, на забаву. Не погнушайся, все это наказаковано с чистой душой, за каждый камешек казачьей кровью плачено.

Положил шапку рядом с книгой, и та шапка была полнехонька дорогих камешков.

Тут сам Золоторенко сделал еще один шаг вперед и поднес деревянный узкий футляр.

— От нас, Золоторенок, святейший патриарх. Пусть каждое твое слово светит православному миру, как рождественская звезда.

Открыл футляр и достал из него перо, унизанное алмазами.

У Никона от столь богатых даров дыхание перехватило.

«Ай да казаки! Ай да рубаки неотесанные!»

Сказал проникновенно:

— Я таких даров не заслужил, но церковь наша, всячески нами украшаемая, ваш дар принимает для великих нужд своих.

Кликнул келейника, стал угощать казаков заморским сладким вином и каждому пожаловал шубу: Василию и Ивану Золоторенкам собольи, троим казакам волчью, лисью, беличью.

На следующий день государь, беседуя со своим наитайнейшим советчиком и собинным другом, первым делом помянул гетмана Хмельницкого. Помянул недобрым словом:

— Старый лис до того исхитрился, что когда-нибудь своей хитростью сам себя на цепь посадит!

Никон осторожно глянул царю в лицо — лицо пылало гневом.

— Мы бы в этом году войну кончили, когда б не безделье гетмана. Да и Бутурлин, дурак, мало, видно, понукал себяумца.

Никон перекрестился:

— Упокой душу раба Божьего!

— Кого?! — изумился государь.

— Андрея. Андрея Васильевича.

— Бутурлин помер?! — И вдруг ревниво, капризно поглядел на Никона: патриарх-то раньше государя вести получает.

Никон понял этот взгляд.

— Монахи приехали поутру. Афонские. Они и привезли весть и еще сказывают, что весь православный Восток ждет ныне твоего пришествия. Спят и видят, чтобы восстать на турецкого басурмана и соединить воедино церкви и народы во славу Иисуса Христа.

— Вот и скажи им, что русский царь вчера бы еще стоял ногою на теплом море, кабы не гетман.

— Твоя правда, великий государь, — вздохнул Никон, — да ведь и Хмельницкого понять надо. Украина семь лет воюет. И глад у них, и мор. И хан зубы свои волчьи наточил.

— За наш счет себе передых устроил! — снова вскипел царь.

— Да ведь коли не мы, кто же еще-то им поможет? Мы, государь, с украинцами по вере — один народ, а по крови тоже родные братья.

— Господи! Да неужто меня уговаривать о том деле надо! — воскликнул государь. — За неправды польского короля мы всей ратью нашей встали, а гетман рати собрал, но приберег. Для чего приберег? Ты вот что мне скажи!

— От Потоцкого, от польского гетмана Лянцкоронского, от литовских гетманов Радзивилла и Гонсевского, от ужасного Чарнецкого… А может, и впрямь схитрил старый гетман. Дал Украине передышку. Кулак ведь не тем дорог, что им машут, а тем, что он бьет. Украина, однако, уже не бьет, а только отмахивается.