Владислав Бахревский - Аввакум

Никон нахмурился:

– Из Москвы я ушел, не из патриархов. Из патриархов самовольно не уходят, ибо тот грех и отмолить нельзя. Из патриархов – изгоняют… Ну да тебе, старче, про то думать не надо… Посытнее хотел жить, потеплее.

– Посытнее, – признался Онисифор. – Всю жизнь был голоден. От холода кости стреляют. Как стрельнет, так я и закричу. Монахи меня за тот крик хуже собаки били.

– Не о Боге ты думаешь, – сказал Никон. – Себя жалеешь, одного себя любишь. Ну да ладно, коли поеду в Крестный монастырь, так и ты со мной поедешь.

– А помнишь, как старец Боголеп спасал тебя от восставших монахов? В Кожеозерской обители, помнишь? Не простой был человек Боголеп, из князей Львовых. Тебя большие люди всегда любили, а вот простые монахи дубьем готовы были прибить.

– Умерь язык свой, Онисифор! – сказал Никон, уже не зная, как отделаться от глупого старика.

И тут прибежал келарь:

– Господин великий! К тебе пришествовал от царя думный дьяк Алмаз Иванов.

Никон просиял. Потеплел глазами, глядя на свое виленьгское солнышко.

– Останься, старче! Послушай! В великий час послал тебя Господь ко мне. Во свидетельство.

Величие всплывало со дна омута, как всплывают златоглавые святые города из-под спуда заклятых вод. На глазах смиренный Никон обернулся великим господином. Алмаз Иванов, вступив в келью, смутился, ибо понял, что ожидает святейший от государева посла.

– Для чего ты приехал в Москву? – еле слышно вопросил дьяк то, что ему приказали спрашивать.

Никон стал белее старца Онисифора.

– Я приехал по зову великого государя.

Окаменевая, ждал других вопросов, но других вопросов у думного дьяка не было. Хуже пощечины.

Алмаз Иванов отбыл, и три дня покоя.

Самое удивительное, Алексей Михайлович забыл о Никоне без всякого умысла.

Приехали с Украины остроглазые подьячие из Тайного его приказа, привезли вести нежданные. Первое: князь Трубецкой войско свое спас и пушки спас.

Огородился табором и пошел от Конотопа к реке Семь. Татары и казаки разбежались на легкую добычу, но попали под пушки. Ударили по обозу – и там пушки. Забежали с головы – и снова дыхнуло на них драконьим дыхом. За Семь войско перебралось, а там болота. Между топями петлять – мука мученическая, но казаки и татары не посмели дальше идти. Выговский, упустив Трубецкого, отыгрался на малых городах. Пришел под Ромны, целовал крест, что отпустит московских стрельцов с миром, а как ворота ему отворили, всех русских похватал, ограбил и, повязав, отправил в полон к польскому королю.

Таким же обманом были взяты Глинск, Лохвица, Константинов. Только пленных теперь гнали не к полякам, а в Крым.

Споткнулся пан гетман на Гадяче. В Гадяче заперся миргородский полковник Павел Ефимов Апостол.

Вдруг – как гром с ясного неба: примчались гонцы к Магомет Гирею. Кошевой атаман Серко да сын Хмельницкий Юрий потоптали ногайские улусы и многих детей, женщин и даже воинов увели в плен. Не прошло дня, из Бахчисарая гонец – донские казаки жгут города в Крыму, и не только на побережье, на полсотни верст вглубь материка залетают, грабят, убивают, жгут.

Хан, не раздумывая, поднял орду и покинул Выговского. Гетман кинулся уговаривать хана, отправил при хане письмо Хмельницкому, чтоб тот всех пленных до единого человека вернул в Крым. Но Магомет Гирей орду не вернул.

– Гяуры, собаки! – топал ногами на Выговского. – Горько тот плачет, кто вам, украинцам, верит. Вы жидов за их измены клянете, но сами вы жиды троекратные. Молитесь не Иисусу Христу, но мошне. Кто даст больше, тому и молитесь. Ваш Хмельницкий для Москвы был православный, для Рима – католик, для Истамбула – муслим. И вы все как он. Я знаю, ты заодно с Юрко Хмельницким. Нет тебе веры!

Хан ушел на Сумы и Ливны. Города не тронул, но села пожег и людей увел.

Алексей Михайлович хоть и рад был, но его одолели сомнения.

– Откуда, однако, вам известно, – спрашивал он своих тайных людей, – откуда вам известно, какие слова говорил хан гетману?

– Те слова доподлинные! – ответили подьячие. – Их передал нашему человеку Сефирь Газы, человек у хана не последний. Через Сефирь Газы мы знаем, что Выговский виновен в погибели русских пленных.

– Каких пленных?! – изумился царь.

– Вместе с Пожарским да со Львовым татарам в плен сдались пять тысяч рейтар. Хан спросил Выговского, какую часть полона он желает получить, а Выговский сказал: «Эти пленные нынче нам обуза, а завтра, когда воротятся из плена, будут угрозой». – «Тогда они твои», – сказал хан, и Выговский послал казаков зарубить всех до одного, чтоб разговоров не было. И зарубили.

Отлегло на сердце. Однако если хан в Сумах да в Ливнах, ему до Москвы ближе, чем до Крыма. Это говорилось себе, чтоб не сглазить, но тут явилась иная мысль. Никон! Воскресенский монастырь очень уж недалеко от Москвы. Вечный соблазн для недовольных. И на Ильинку снова отправился Алмаз Иванов.

– Великий государь указал тебе, святейший, идти в крепкий Макария Калязинского монастырь, ибо гетман Выговский грозил привести к Москве крымского хана.

– Перекрестись, Алмаз! – изумился Никон. – На моем подворье стены невысоки, от Ильинки до царева Терема полчаса пешего хода. Самим ветром слух донесло – князь Трубецкой в Путивле, со всей своей ратью, со всеми пушками. Хан в Крым ушел, Выговский – в Чигирин.

– Не слыхал такого, – ответил Алмаз Иванов. – Видно, на твоей Ильинке монахи знают больше государевых людей в Кремле.

– Что нам разговоры пустые разговаривать, – твердо сказал Никон. – Возвести благочестивейшему государю мое слово: в Калязин монастырь нейду. Лучше мне быть в Зачатьевском монастыре. Милостью Божиею и его, государевой, есть у меня свои крепкие монастыри – Иверский, Крестный. Я, доложась великому государю, пойду в свои монастыри. Возвести ныне его царскому величеству, что я пришел в Москву говорить великому государю о своих всяких нуждах.

– А какой это Зачатьевский монастырь? – не понял Алмаз Иванов.

– Тот, что на Варварском Крестце под горою у Зачатья.

– Нет там монастыря. Там тюрьма.

– Ну вот этот самый и есть Зачатьевский монастырь.

Алмаз Иванов уехал от патриарха напуганный, но царь был весел и сговорчив.

– Поезжай к святейшему, позови ко мне и привези, – сказал он Ртищеву-младшему.

Карету за Никоном послали царскую, правда, не золотую, для великих выездов, – смиренную, в которой государь к Троице ездил.

Ртищев сидел с патриархом в карете, но святейший сразу закрыл глаза и не только слова не вымолвил – ни разу не поглядел ни на Москву, ни на Кремль, ни на святые соборы.

Алексей Михайлович, увидев Никона, со всех ног навстречу кинулся.