Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая - Ципора Кохави-Рейни
«Мама!» – голос дочери относится ветром.
Погруженная в круговорот ветра и праха, Наоми умоляет этот крутящийся столп сгустившейся пыли – вознести ее ввысь, в небо, – искать ее Израиля. Дикий ветер разметал ее волосы. Тонкое ее платье взлетает. Она словно бы опьянена: «Израиль мой вращает меня в своих объятиях. Сильные ветры возвращают мне Израиля».
«Мама, думают, что ты сошла с ума!» – дочь не может найти себе покоя. Отца нет, мать ведет себя, как помешанная. Все в жизни изменилось. В доме полный хаос. Книги, тетради, отдельные листы разбросаны на диване, на кресле, во всех углах, на огромном письменном столе отца, который считался неприкасаемым, как и письменный стол матери, которая ходит со странным видом по дому, полному пыли, уходит из дому.
«Вернись домой, мама!» – голос доходит до нее словно издалека, – «Мама, ты сошла с ума?!»
В темноте комнаты у нее возникает мысль: существует ли голос сам по себе, без присутствия человека? Говорит ли безмолвие с тобой твоим голосом? Трудно ей выдержать шум безмолвия. Взгляд упирается в безмолвие стен. Израиль смотрит на нее картинами нарисованных им цветов – пылающих красных роз и цикламенов. Все они вызывают шум в ее голове. Руки ее тянутся к бумаге и ручке. Она вполне может себя чувствовать только рядом с Израилем, сочиняя для него рассказы, которые он любит: о жизни кибуца в прошлом и настоящем.
Ночами она глотает снотворное, но нервы ее натянуты до предела, тоска изводит, веки ее дрожат. Ее тянет к столу Израиля, читает одну из его страниц.
Шум лишает сил,
Отчаянье не отпускает, —
Они соединились – извести меня.
Мстить, мстить – требует сердце.
Сердце сердится, мстит за всё,
И человек окружает себя
Стеной одиночества
Как замыкают двери перед врагом,
И каждый человек – враг.
И отсекает человек себя, как монах,
От всего мира,
И вся Вселенная – его келья.
Ручка выпадает из ее пальцев. Голова падает на стол. Замолкли звуки, пульсировавшие в ее душе шестнадцать лет. С вершины Гильбоа во мглу комнаты доносятся завывания шакалов, присоединяясь к ее рыданиям.
Прошло больше месяца. Она отвечает на некоторые письма, скопившиеся у нее на столе и в ящиках стола.
8.05.69
Бейт Альфа
Аврааму Шлионскому много благословений!
Получила Ваше письмо и совсем расчувствовалась. Тяжко мне. Есть много одиночеств в мире, но самое трудное – одиночество в скорби и трауре по близкой и любимой душе, ибо одиночество ничем не восполняется. В прошлом я полагала себя несчастной по разным причинам, но только сейчас поняла, что такое тоска и печаль. Израиль умер у меня на руках, и первым ощущением было, что свеча, которая горела пятнадцать лет, погасла. Тяжко мне вырваться из этой тьмы и написать Вам все, что у меня на душе. Захотела судьба, и Вы вошли в нашу жизнь, и наше отношение к Вам всегда было особенным. Я пришла к Израилю с двумя главами «Саула и Иоанны». Израиль был еще для меня чужд, лишь удивлял меня своими лекциями и статьями. Он прочел эти главы и сказал мне: ты должна учить иврит, и есть лишь один человек, у кого ты выучишь его. Это Авраам Шлионски.
Израиль пригласил меня к себе в Гиват Хавиву – вместе прочитать Ваши стихи и переводы. Первая книга, которую мы прочли, была «Легенда о Тиле Уленшпигеле» в Вашем переводе. Израиль рассказывал о встречах и беседах с Вами, говорил о Вас с непривычной для него теплотой. Он вообще не был избалован множеством друзей. Мне кажется, что также глубоко, как он вник в Вашу поэзию, он глубоко вник в Вашу личность. Он привел меня к Вам после того, как мы несколько месяцев читали Ваши произведения. Быть может, вы помните нашу первую встречу? Она произошла на горе Кармель. Вы отдыхали в отеле, где мы и встретились. Я привезла четыре главы романа «Саул и Иоанна» и большое желание встретиться с Вами. Я нашла Вас именно таким, каким Вас обрисовал Израиль. Эта встреча была поворотным моментом в моей жизни, после которой была создана нами семья, написание книги, публикация первых глав моего романа в журнале «Часослов» в Вашей редакции. В самом факте редактирования Вами моего романа мы увидели знак истинной нашей дружбы, а само редактирование стало нам учебником. Израиль с особой скрупулезностью изучал все Ваши исправления, говоря, что они дали ему больше понимания Вашего литературного подхода.
В духовном мире Израиля Вы все годы занимали особое место. Израиль вел дневник. Время от времени я просила его дать мне заглянуть в дневник. Он отвечал, что души близких, как сиамские близнецы: существует опасность, что они сильно мешают друг другу, когда телу необходимо повернуться набок. То же самое происходит с душами, любящими друг друга. Теперь моя семья – этот дневник. Я нашла в нем Ваши стихи, особенно близкие его сердцу – «Стены дома моего», «Вступление», «В тайниках грома». В последние годы Израиль оставил литературную критику и обратился к исследованию еврейской истории, но Вас не оставил. Все годы вынашивал план написания большой работы о Вашем творчестве, которая, как он говорил, станет его «лебединой песней» его исследования литературы на иврите. Израиль много раз возвращался к Вашим стихам, и говорил, что чтение их приносит ему глубокое наслаждение. Последние годы были для нас очень тяжелыми. Болезнь его усиливалась, и врачи взвешивали возможность операции на открытом сердце. Его забрали в больницу. И снова в эти судьбоносные дни мы встретились с Вами. В это время Вы редактировали последний третий том романа «Саул и Иоанна». Последние главы этого романа я привозила ему в больницу, и он получал их как привет от Вас. Мы сидели в кабинете заведующего отделением, изучая Ваши исправления. Израиль наслаждался Вашим ивритом, и это отвлекало его от болезни. Только Бог знает, как я благодарила Вас тогда за то, что в Ваших силах было принести ему наслаждение и отвлечение от тяжких страданий.
Мы вернулись из больницы с суровым приговором. Врачи решили не проводить операцию, ибо упустили время и были уверены, что операцию он не
