Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные
Для одного из наших товарищей дело чуть не закончилось плохо. У Алексея Николаевича Боброва случился острый приступ аппендицита. Срочно понадобился хирург, который находился в Уэллене. От Уэллена до бухты Лаврентия всего лишь час полета, но на местном аэродромы находился только один У-2, да и тот в весьма сомнительном состоянии; и все же Леваневский решил лететь, хотя и понимал, что самолет держится на «честном слове».
В тундре — вынужденная посадка. Уж тогда, когда в бухте Лаврентия считали, что самолет погиб, Леваневский все-таки доставил великолепного человека — хирурга Ф. Л. Леонтьева.
Моя роль в спасении Алексея Николаевича оказалась неизмеримо скромнее. Волей обстоятельств я стал одним из ассистентов доктора Леонтьева, причем ассистентом, не предусмотренным никакими нормами обычной операционной.
Едва Леонтьев начал операцию, старенький движок, обслуживавший лаврентьевскую больницу, то ли кашлянул, то ли чихнул, одним словом — поперхнулся и замолчал. Ничего хорошего из этого не получилось — в больнице сразу же стало темно, а тут операция в самом разгаре.
Кто-то зажег керосиновую лампу и, быстро сунув ее мне в руки, превратил меня этим актом в фонарный столб. Нужно было светить, обеспечивая доктору элементарные условия для операции. Казалось бы, работа не из хитрых, но ответственная.
— Так… Ближе свет…
— Ну, куда ты со своей лампой в кишки лезешь…
— Света, побольше света…
— Осторожнее, не накапай тут керосина…
Доктор Леонтьев свое дело знал. Операция прошла успешно, дав мне, возможность рассказать в этих записках, как мы с Леваневским спасали Боброва.
* * *Теперь, стараясь припомнить все, что мог, чтобы воздать должное спасшим нас летчикам, расскажу немного о Водопьянове. Именно он, Михаил Васильевич, вывез меня с челюскинской льдины, а через три года доставил на другую льдину, но о полюсе речь впереди, а сейчас хочу рассказать о приобщении Водопьянова к литературе.
Рассказывать о том, что писал Михаил Васильевич, нет ни малейшего смысла. Его произведения издавались неоднократно, а потому доступны каждому, кто хотел бы с ними познакомиться. Интереснее рассказать про обстановку, в которой летчик сделал первый шаг из бурной авиационной среды в покои ее величества литературы.
Из Ванкарема мы добрались до бухты Провидения. Здесь нас ждал «Смоленск». Плыли мы весело. Позади трудные времена, острые впечатления, сложные переживания, большая напряженная работа. Здесь, на отличном современном корабле, мы, люди деловые и работящие, оказались в несколько неожиданной для себя роли, роли пассажиров.
Под мерный стук корабельных машин было приятно поспать. Отмывшись от экспедиционной грязи, мы довольно быстро отоспались, и тогда начался тот великий треп, когда никому никуда не нужно спешить, напрягаться, когда можно вспоминать, размышлять, мечтать…
У каждого это происходило по-разному, и если пишущие люди, как, например, корреспондент «Комсомольской правды» Михаил Розенфельд, рассказывали о своих еще не дописанных романах, то мы, люди не пишущие, наоборот, со страшной силой стали рваться к перьям.
Началось это с легкой руки Ильи Леонидовича Баевского. Поддержанная журналистами, начала воплощаться его идея создания коллективной книги «Поход „Челюскина“. В двух толстенных томах эта книга в том же 1934 году, увидела свет.
Дело было не только в книге. Нашему тяготению к писанине немало способствовал повышенный спрос корреспондентов на любые дневники, рассказы, статьи, воспоминания, написанные челюскинцами и их спасителями. Писание стало распространенным занятием. Водопьянов не являл собой исключения.
Из всех самодеятельных писателей, у которых прорезалась в те дни страсть к литературе, Михаил Васильевич оказался одним из наиболее продуктивных. Он прилежнейшим образом писал по нескольку часов в день. Каждая новая страница аккуратно подклеивалась к предыдущей. Свиток рос, рождая у большинства веселое почтение:
— Миша, как продвигаются твои обои?
— На каком километре держишь?
Такого рода вопросы сыпались градом. Я считал и считаю, что Водопьянов сделал доброе дело, записав все, что помнил и знал об Арктике. Адресованные самым широким читателям, его книги сыграли полезную роль, и началось все со свитка, длина которого так и осталась неизмеренной.
* * *Незаметно, «за разговором», добрались до Владивостока. Здесь впервые мы поняли, чем была для всего советского народа борьба за наше спасение.
Встречу открыл гидросамолет. Он пролетел над самыми мачтами, сбросив на палубу множество букетиков ландыша и сирени, посланных женщинами Владивостока.
Затем прошел военный корабль. Блистая белоснежной формой, моряки приветствовали нас громким «ура!». Потом, вздымая водяные борозды, промчались торпедные катера, а когда мы приблизились к берегу, навстречу нам вылетела эскадрилья военных самолетов и вышла целая эскадра самых разных судов, возглавляемая ледоколом «Добрыня Никитич».
Мы медленно шли вперед. Когда открылся город, заревели гудки владивостокских заводов. Подали свой голос все советские и иностранные корабли, стоявшие на рейде. «Смоленск» заревел в ответ. Едва причалили, как прогремели выстрелы артиллерийского салюта. Весь Владивосток вышел на улицы, окрасившиеся флагами и приветствиями. Эти часы были незабываемо волнующими…
Специальным поездом двинулись челюскинцы из Владивостока в Москву. Все треволнения, осложнения и неприятности остались позади. Кругом верные, проверенные друзья, и как приятно, поворачиваясь ночью на другой бок, прислушиваться к мерному стуку колес, а не к толчкам и скрипу льда.
Полного покоя все же не было. На больших станциях в поезд подсаживались корреспонденты, очевидно, всех газет и журналов Советского Союза, начиная от «Мурзилки». Нас всех без исключения терзали. Приходилось отбиваться от шквала вопросов. Расскажите о самой-самой страшной минуте. Что вы в этот момент думали?
Что ощущали? Что делали?
О черт! Ничего я не думал и ничего не ощущал по простой причине — не до того было.
Так или иначе, мы хорошо уживались с литературной братией. Эти славные ребята хотя и мучили нас, но в благодарность за мучения рассказывали нам новейшие анекдоты.
Вторым занятием были обязательные дежурства и днем и ночью. На любой станции, малой или большой, в любое время суток нас трогательно и торжественно встречали. Поезд замедляет ход, и, еще не слыша, какой марш играют, уже улавливаешь рявкание геликонов и удары барабана — пора выходить в тамбур, открыть дверь и быть готовым к очередной речи. При слабом освещении маленькой станции видишь в полутьме море голов. Славные, милые люди! Вместо того чтобы мирно спать, они пришли нас приветствовать!
