У. Мор - «Летучий голландец» Третьего рейха. История рейдера «Атлантис». 1940-1941

Позже тот удовлетворил любопытство Рогге:

— Русский флаг? Да, он пришел в посылке, адресованной мне, поэтому я, конечно, ее вскрыл. Мне она показалась неважной, поэтому я и переправил ее почтовому ведомству для доставки. Кстати, а почему вы коллекционируете именно флаги?

Вернувшись на корабль, Рогге изрядно позабавился, заметив, как молодые офицеры отчаянно стараются справиться с любопытством и не задавать вопросов. Он решил подержать их еще немного в напряжении — лишняя тренировка в искусстве маскировки.

Однако пришло время, когда уже нельзя было отделываться обычными лаконичными фразами.

— Итак, господа, — сказал он, — мы не можем провести учебные стрельбы на покрытой льдом Балтике. Поэтому нам предстоит провести их в Северном море.

Северное море!

Последовала длительная пауза. Мыслительный процесс активизировался настолько резко, что казалось, движение мыслей можно было услышать. Северное море? Это действительно будут стрельбы? Или мы, наконец, выходим в поход? Но Рогге не сказал больше ничего.

Прошло несколько дней.

По кораблю прошел слух: «Выходим в понедельник».

— Как в понедельник? Это же 13-е число!

Рогге ухмыльнулся:

— Не беспокойтесь, господа. Я получил разрешение поднять якорь 12-го в 23.55.

У нас на корабле не развевался на ветру боевой флаг, не было прощаний, улыбок, слез, поцелуев, никакой суеты. Одиссея «Атлантиса» началась с ползания, медленного, изнуряющего, монотонного движения вслед за древним «Гессеном» — бывшим дредноутом, чья молодость совпала с юностью кайзера, который теперь использовали для очистки пути ото льда. Новоявленный ледокол выполнял свою новую задачу с большим достоинством, словно хозяин, волею случая вынужденный вести слугу — наглого выскочку.

А тем временем в Киле мой отец, береговой служащий военно-морского флота, с грустью смотрел на кипу писем и посылок, сложенных в комнате по соседству с его кабинетом.

Чтобы сохранить в тайне дату выхода в море, мы оставили на берегу матроса, поручив ему специальное задание — ежедневно ходить в почтовый офис и забирать пришедшую в наш адрес почту. Потом он складывал письма и посылки в комнату, которой никто не пользовался.

Мой отец, единственный из родителей, знавший, что происходит, часто с грустью смотрел на эти свидетельства любви тех, кто ни о чем не ведал, и потом сказал мне, что это было одно из самых душераздирающих зрелищ. Ведь люди писали, их любящие сердца страдали и напрасно ждали ответа, не подозревая о том, что ждут они зря, а их любимые находятся очень далеко, на другом конце света.

Когда «Атлантис» вышел в Северное море, оказалось, что буксиры, первоначально выделенные для буксировки мишеней, отправлены на выполнение тягостного и заведомо обреченного на неудачу задания — спасти команду подводной лодки, несколько часов назад потопленной британским самолетом.

Начало было неудачным, но иначе и быть не могло — тринадцатое есть тринадцатое. Все-таки в предрассудках определенно что-то есть. Дальше было не лучше, и мы не слишком удивились, когда выделенный нам в конце концов буксир оказался слишком маломощным, чтобы буксировать мишень с необходимой скоростью против течения.

В итоге результаты стрельб оказались значительно менее удачными, чем мы рассчитывали, хотя в последнюю ночь мы и получили некоторое удовлетворение, став причиной общей тревоги на берегу. Использование трассирующих снарядов, производящих вспышку над мишенью, оказалось настолько энергичным, что в Берлин было отправлено следующее сообщение:

«Имел место очень серьезный морской бой. Вероятно, британский флот атаковал крупными силами».

К 19-му числу все снова было в порядке. Мы так и не знали, является ли наш выход началом большого боевого похода, или мы просто вернемся обратно в Киль. Страхи и сомнения развеял Рогге, объявив:

— Я получил приказ готовиться к прорыву.

Наконец-то наступил момент, которого мы ждали семь долгих месяцев, финальная прелюдия, за которой начнется действо. В течение какого-то часа моральный дух команды взлетел на небывалые высоты, и, пребывая на подъеме, мы взяли курс на Зюдерпип, где должны были окончательно «принять обличье» норвежского судна, которое можно впоследствии легко переделать в русское.

На Зюдерпипе в это время года тихо, спокойно, нет людей, а значит, и посторонних глаз. По крайней мере, мы на это рассчитывали.

23 марта. Наступила ночь, над морем и заснеженной землей подул холодный, насыщенный влагой воздух. Люди на берегу начали укладываться в теплые постели, радуясь, что им не надо выходить из дома, а лучи далеких прожекторов лениво зашарили по черному, низко нависшему небу. В это время на пришвартовавшейся к причалу плавбазе начали происходить весьма странные события.

— Веселее, художники! Работаем быстро и качественно!

На свет были извлечены краски, кисти и подмости, а из помещений команды стали выползать замерзшие, дрожащие люди, громко проклиная погоду и вполголоса ругая командиров, назначивших их на такую собачью работу.

— Здесь надо наложить еще один слой…

— Шевелись ты!

— Эй, вы там, вы кем себя возомнили? Рембрандтами? Время уходит! Красим быстро и качественно!

Всю ночь под тусклым светом прикрытых, чтобы не привлекать внимание, фонарей люди красили немеющими от холода руками корпус, болтаясь на ветру в маленьких люльках, карабкались на мачты, вкладывая все накопившиеся в душе чувства в быстрые мазки кистями. Воцарившийся вокруг хаос был кажущимся: через несколько часов работа будет сделана.

Среди этих страдающих и очень жалеющих себя корабельных «золушек» был матрос по фамилии Хелл, и он чувствовал себя в полном соответствии с английским значением своей фамилии.[8] Настоящий художник, наделенный, как и все его собратья по профессии, излишней чувствительностью, он испытывал отвращение к выполняемой им работе, так же как и к речам своих товарищей — «Боже мой, — думал он, — ужель это и есть военная слава? Поэзия сражения?» На несколько секунд Хелл погрузился в романтические мечты о героических битвах и падающих замертво врагах. Из приятных грез его вырвал грубый голос старшины, завопившего прямо в ухо:

— Эй, ты, шевели своей чертовой задницей! Подумаешь, Микеланджело гребаный. У тебя нет в запасе семи лет, чтобы созерцать свои проклятые полотна!

Люди вокруг захихикали. Хелл со злостью воткнул лохматую вульгарную кисть в огромную емкость с вязкой субстанцией, названной «филистимлянами» краской. Его тонкие, чувствительные пальцы болели от холода, и еще до исхода ночи они покрылись кровавыми волдырями.