Владимир Радзишевский - Между жизнью и смертью: Хроника последних дней Владимира Маяковского

— Обратно в цирк, — сказала я в каком-то полуобморочном состоянии.

Всё было противно, совершенно непонятно и поэтому — странно. Мы обогнали Владимира Владимировича. Он шел быстро, „сквозь людей“, с высоко поднятой головой — смотрел поверх всех и был выше всех. Очень белое лицо, всё остальное очень черное. Палка вертелась в воздухе, как хлыст, быстро-быстро, и казалось, что она мягкая, эластичная, вьется и сгибается в воздухе».

Вечеринка на квартире Валентина Катаева

Было около половины пятого. Через три часа, в половине восьмого или чуть позже, Маяковский постучался в квартиру Валентина Катаева в Мыльниковом переулке. Он здесь игрывал в карты, но лишь от случая к случаю, и не знал, что Катаев уже переехал на другую сторону Мясницкой, в Малый Головин переулок, между Костянским переулком и Сретенкой, от угла второй дом слева.

В обед Полонская проговорилась, что на вечер ее позвали к Катаеву, но поспешила добавить, что уж туда она не пойдет. А Маяковскому она нужна была для последнего объяснения, и он надеялся, что дождется ее у Катаева. Других шансов у него не было.

К восьми он от Мыльникова переулка дошагал до Малого Головина, вошел в единственное парадное дома номер 12, поднялся на две-три ступеньки и ткнулся в дверь налево.

Катаева еще не было. Дверь открыл друг дома, художник Владимир Осипович Роскин[89], знакомый Маяковскому со времен РОСТА. Когда Валентин Петрович переедет отсюда в писательский дом в Лаврушинском переулке, его жена останется здесь с Роскиным.

Не застав Катаева, Маяковский стал недовольно и нервно ходить по комнате. Чтобы его успокоить, Роскин предложил сыграть в ма-джонг. Сели за стол, переворошили двухслойные фишки из бамбука с костью. И тут Маяковский, к удивлению Роскина, полез в карман, вынул папиросную коробку, откинул крышку, взял папиросу и прикурил.

— Владимир Владимирович, что вы делаете? — запротестовал Роскин. — Вам нельзя курить. Вы же в стихах объявили о том, что бросили.

Стихи эти, озаглавленные «Я счастлив!», были напечатаны в «Вечерней Москве» четыре месяца назад, 14 декабря 1929 года.

— Ну, мне как раз можно курить! — ухмыльнулся Маяковский, оставив партнера в недоумении.

Играли молча. Маяковский проиграл десять рублей, расплатился и заявил, что больше играть не будет. Ушел в другую комнату и стал ходить там взад-вперед.

«Меня это поразило, — вспоминал Роскин. — На него это совсем не было похоже. Он ведь никогда не оставлял партнера в покое, если имел возможность отыграться, и играл всегда до тех пор, пока партнер не отказывался сам играть, а когда у него не оставалось денег, он доставал бы их, спешно написал стихи, чтобы иметь возможность отыграться. Я понял, что он в очень плохом настроении».

По Роскину, Катаев появился только в половине десятого. Затем он выскочил на Сретенку за вином. Принес шампанского.

Около десяти зазвонил телефон. Михаил Яншин попросил разрешения прийти с Вероникой Полонской и Борисом Ливановым. Они были на бегах и только сейчас возвращаются. Раньше вместо Ливанова третьим бывал Маяковский.

Последним, ближе к полуночи, закончив редакционные дела, заглянул журналист Василий Александрович Регинин[90]. До революции он издавал развлекательный журнал «Аргус», сотрудничал в солидных «Биржевых ведомостях», редактировал желтый «Синий журнал». Когда интерес к «Синему журналу» стал падать, редактор пообещал, что выпьет кофе в клетке с тиграми и напечатает в журнале репортаж об этом. И действительно на очередном представлении в петербургском цирке Чинизелли[91] на арену выкатили огромную клетку и загнали в нее тигров. Когда они улеглись, Регинин приоткрыл дверцу, тихонько вошел внутрь, сел за столик и выпил чашку кофе с пирожным. Тигры лениво смотрели на него и только, когда он вышел, щелкнув дверцей, кинулись ему вослед на прутья клетки.

В 1928 году стараниями Василия Александровича в журнале «Тридцать дней» был напечатан роман Ильи Ильфа[92] и Евгения Петрова[93] «Двенадцать стульев», от которого отказывались другие журналы и издательства. Возможно, это и сблизило Регинина с Валентином Катаевым — братом Евгения Петрова. В начале 80-х я был в квартире Регинина у Красных Ворот, по-моему, в Орликовом переулке. Он сам давно умер, но там жила его дочь, хранившая архив отца. Меня поразило большое письмо Михаила Зощенко[94], который спокойно отказывался от издания своей книги, если нельзя будет выполнить его условия.

Валентин Катаев, его жена и теща, Владимир Роскин, Владимир Маяковский, Михаил Яншин, Вероника Полонская, Борис Ливанов и Василий Регинин — вот и все, кто был в ночь с 13-го на 14-е апреля 1930 года на квартире Катаевых в Малом Головином переулке. Вероника Полонская и Владимир Роскин называют еще Юрия Олешу, который дружил с Катаевым и часто у него бывал. Но сам Олеша[95] в письме Всеволоду Мейерхольду от 30 апреля 1930 года сообщает, что последний раз видел Маяковского на диспуте о «Бане» в Доме печати, где, кстати, сидел рядом с Мейерхольдом. Диспут состоялся 27 марта. И дальше:

«Известно такое: вечером накануне смерти Маяковский был у В. Катаева. Как раз я не был там».

Когда вместе с Яншиным и Ливановым появилась Полонская, Маяковский, который ее искал и наконец дождался, стал еще более мрачным и взвинченным. Вопреки обыкновению, он не поддерживал словесную игру, не нападал и не защищался. Ничем не рискуя, его стали задирать. Особенно старался Ливанов: положение обязывало.

— Маяковский, все хорошие поэты скверно кончали: то их убивали, то они сами убивали себя. Когда же вы застрелитесь?

Маяковский ничего не ответил, резко встал из-за стола и вышел в соседнюю комнату. Хозяйка дома не выдержала:

— Зачем вы его обижаете? Вы разве не видите, что он сам не свой?

Тогда Валентин Катаев нарочито громко, чтобы было слышно за стенкой, хохотнул:

— Что ты беспокоишься? Маяковский не застрелится. Эти современные любовники не стреляются.

Маяковский вернулся, сел за стол, вынул записную книжку в добротном переплете, что-то черкнул, вырвал лист, смял его и через Роскина передал Полонской. Она улыбнулась, но ничего не ответила. Тогда он написал другую записку, точно так же вырвал ее, смял и передал через Роскина.

«Мне показалось странным, — вспоминал Владимир Роскин, — что человек, который так любит и ценит добротные вещи, прочные ботинки, хорошее перо, который становится на колени, чтобы ему вернули любимую авторучку, сейчас рвет, не жалея, из такой книжки листы. Видно было — сильно нервничал».