Игнасио Идальго де Сиснерос - Меняю курс

Училище Ревора занимало старый, большой и нескладный дом на углу улиц Фуэнкоррал и Орталеса. Я сразу почувствовал, что оно совершенно не похоже на те учебные заведения, которые я знал до сих пор. Жесткие правила, установленные здесь, проводились в жизнь, невзирая ни на что: они были тяжелы для тех, кто не хотел заниматься, и вполне терпимы для прилежных учеников. Ежедневно преподаватели проверяли знания каждого ученика, избежать этого контроля не было никакой возможности. Выполнять столь строгие правила мне помогало сознание того, что у меня остались только две возможности: или успешно закончить учебу, или стать бездельником.

Первая неделя в училище оказалась самой трудной. Чтобы выполнить все задаваемые нам уроки, пришлось упорно заниматься. Редко удавалось ложиться спать раньше двух или трех часов ночи. Зато в конце недели те, кто не имел плохих отметок, вознаграждались за свое трудолюбие: им предоставлялась полная свобода с двух часов дня в субботу и на целое воскресенье.

Со мной в комнате жили еще два подростка. Один из них, Эухенио Боателья, севилец, сирота, имевший опекуна-священника, располагал значительным состоянием. Он обладал умом и всеми качествами настоящего андалузца, за исключением внешности: у него были светлые волосы и розовая кожа, как у англичанина. Боателья любил развлечения, имел много подружек и жил, не зная забот. Он был только на два года старше меня, но выглядел значительно взрослее. Уверенность, с какой Боателья вводил нас в ранее недоступный, а потому необычайно привлекательный мир, внушала к нему уважение. [34]

По субботам мы посещали театр.

Боателья любил ходить в Аполо, на четвертый сеанс, начинавшийся в двенадцать часов ночи. В то время там выступали актрисы Мария Палау, Маиендия и Монкайо. Иногда мы проводили ночь в каком-нибудь небольшом театре-варьете. Предпочтение отдавали тем, где артистки выходили на сцену в наиболее открытых платьях; нам особенно нравилась Челита, исполнявшая номер «Ищу блоху», очень модный тогда.

Другой мой товарищ по комнате приехал из Бадахоса. Его отец занимался разведением знаменитых альбарранских быков. Они получили свое название по фамилии этой семьи - Альбарран. Он был хорошим парнем, добрым другом и буквально помешан на всем, что относилось к быкам. Поэтому в нашей комнате в основном говорили о быках и авиации. Спустя некоторое время я заразился его любовью к этим животным, а Луис Альбарран стал интересоваться авиацией.

На протяжении всего сезона боя быков мы не пропускали ни одной корриды. Первыми матадорами{13} в то время слыли Фуэнтес, Эль Гальо, Пастор, Мачако и Бомбита. Затем появились Хоселито и Бельмонте. В нашей комнате в училище Луис Альбарран дал мне первый урок корриды. Закончив его, он сказал, что для баска я не так уж плох. Луис любил рассказывать, как выращивают быков. Раньше я не имел никакого представления о сложности этого дела. Помню, как нервничал мой товарищ, когда в Мадриде объявлялась коррида с участием альбарранских быков. С его братом и старшими пастухами мы ходили смотреть, как выгружают быков из вагонов и распределяют между матадорами. Для меня все это было ново. Я заражался серьезностью и ответственностью, с какими Альбарраны производили подготовительные операции. В день корриды братья Альбарран и старшие пастухи всегда очень волновались. Я никогда раньше не думал, что громадное количество людей может переживать настоящую драму, если бык поведет себя недостаточно храбро и к нему применяют огненные бандерильи{14}. В тот день из шести быков пять оказались храбрыми. К одному, не желавшему приближаться к пикадорам{15}, пришлось применить огненные бандерильи. [35] Это обстоятельство Альбарраны и старшие пастухи восприняли как самое большое несчастье. Я старался успокоить их, напомнив о блестящих качествах остальных быков, но на них ничего не действовало. Они винили председателя корриды, который якобы применил огненные бандерильи раньше времени, возмущались участниками корриды и пикадорами, по их мнению, ничего не сделавшими для спасения быка. Одним словом, они были в отчаянии и считали виновными всех, кроме быка.

Мы отправились на почту, чтобы телеграфировать родственникам Альбарранов о результатах боя. Братья не спеша, тщательно обдумывали каждое слово. Дело оказалось сложным. Необходимо было сообщить, что к одному из быков применили огненные бандерильи, но этого-то им как раз и не хотелось. Они подыскивали выражения, чтобы помягче передать страшную новость, способную вызвать замешательство не только в их семье и у служащих фермы, но и у жителей окрестных деревень и даже в самом Бадахосе.

В то время в Мадрид прибыл французский авиатор, демонстрировавший полеты на аэродроме вблизи Сиудад Линеаль. Ранним воскресным утром с понятным волнением мы приехали на аэродром. Он представлял собой луг. Часть его была отгорожена веревкой, за которой находились платные места для публики и самолет. После бесчисленных проб и неудачных попыток к вечеру самолет наконец поднялся в воздух. Он сделал низко над полем два небольших круга и благополучно совершил посадку. Через некоторое время самолет вновь взлетел и, набрав высоту, взял курс на Мадрид. Продолжая оставаться в поле нашего зрения, он сделал довольно большой круг и вернулся на аэродром. Первый полет длился пять минут, второй - двадцать.

Впервые в жизни я видел аэроплан в воздухе. Страсть к авиации, немного утихшая в связи с учебой и новизной мадридской жизни, вспыхнула с новой силой. Это положительно сказалось на моей учебе, за которую я принялся с удвоенной энергией.

Хотя жизнь в училище Ревора была не сладкой, я вспоминаю то время с чувством благодарности. Мадрид оказался великолепной школой жизни, раскрывшей неизвестные мне дотоле стороны ее.

Возможно, некоторые из полученных тогда мною уроков были жестокими, порой даже слишком, но в конечном итоге и они пошли на пользу. Мы не теряли времени даром, стремясь [36] постичь как можно больше. Каждый день приносил что-то новое. Этому способствовала среда, в которой мы жили, и естественное любопытство, свойственное нашему возрасту. В Витории или в каком-либо другом тихом месте потребовались бы долгие годы, чтобы узнать то, чему научил меня Мадрид.

Не все воспоминания, разумеется, радостны. Не раз мы оказывались лицом к лицу с фактами, вызывавшими уныние, горечь или просто недовольство. Помню, например, впечатление, произведенное на меня известием, что некоторые товарищи по школе оказались физически неполноценными из-за неприятных болезней. Больше всего удивило меня их поведение. Они не только не стыдились или, по меньшей мере, огорчались, но даже гордились своими болезнями, полагая, что это поднимает их мужское достоинство.