Ивлин Во - Насмешник

Тогда, как и в наши дни, это был приятный городок. Прадед имел счастье пользоваться расположением супруги маркиза, которое с годами перешло в дружбу. (Интересно, обсуждали ли они необходимость оказания покровительства Росетти, чем супруга маркиза главным образом и заслужила место в истории, и покупку его первой картины, чтобы доставить удовольствие губернаторше?) Все относились к нему с огромным уважением, которое со временем переросло в благоговение у его неотесанных прихожан. В своей невеликой общине он был безраздельным владыкой, следя за тем, чтобы оступившиеся девицы становились честными женами, а у занемогшего крестьянина было в достатке крепкого бульона или портвейна, чтобы восстановить силы. Не в пример своему отцу, который, как мы видели, мечтал привлечь безбожников французов и суеверных ирландцев в лоно Шотландской сецессионистской церкви, он никогда не стремился распространить свое влияние за пределы прихода. В 1854 году ему предложили кафедру проповедника в университетской церкви св. Марии в Оксфорде, но вообще как проповедник он не пользовался большим спросом; а если все же случалось, что ему предлагали занять то или иное место, он редко давал согласие. Там, у себя в церкви, перед толпой прихожан он произносил проповеди, которые обычно завершал, даже в сравнительно молодые годы, с мыслью о собственной грядущей смерти.

В итоге он составил несколько подробных указаний на сей счет. Когда умерла одна из последних моих теток, носивших фамилию Во, я унаследовал металлическую шкатулку с семейным архивом, в большей своей части почти не представлявшим интереса. Среди разных бумаг я обнаружил послание, написанное трясущейся рукой деда и датированное маем 1876 года, в котором он без тени юмора писал следующее:

«Возлюбленные мои дети,

я составил примерный образец памятной надписи, которую мне хотелось бы иметь — на медной дощечке на стене в храме. Верю, что не погрешил в ней против Истины.

«Блаженной

Памяти Джеймса Хэя Во

Священника этого прихода, служившего здесь на протяжении (стольких-то) лет и бывшего Миротворцем, Другом и Отцом людям, вверенным его заботам.

Он покинул сей мир в (таком-то) году в возрасте (стольких-то) лет.

Ты укажешь мне путь жизни[32].

Настоящая мемориальная доска установлена его Детьми не ради возвеличивания его памяти или человеческих достоинств, но лишь во имя Любви — Признательности — Глубокого Уважения, которые они питают к имени их Отца».

Это его пожелание не было исполнено, когда девять лет спустя он умер, но другое, сделанное в июле того же года, было соблюдено:

«Я хочу, чтобы мои похороны были столь же скромными и простыми, сколь и соответствующими моему положению пастора корслийского прихода, а также чтобы наиболее достойные из причастников несли мое тело к месту упокоения рядом с той, кого я любил в жизни и в смерти».

Вряд ли стоит объяснять, что последнее относилось к моей бабке, которая умерла за год до того, как он оставил свое распоряжение. Его скорбь была искренней, если не чрезмерной. Он разбил ее непритязательные украшения, поместил в потир и флакон, который вместе с ее башмаком на деревянной подошве поставил в церкви.

В воскресенье после похорон он подумал было, что следует оставаться дома, в одиночестве предаваться скорби, но тем не менее отправился в храм и надиктовал панегирик, который предстояло зачитать его духовному сыну, что превосходно показывает его представление о собственной значимости и возложенной на него ответственности; это читается в приведенном отрывке:

«Вам не требуется моей кисти, чтобы представить себе картину ее жизни; она всегда была перед вами… благочестие есть украшение смиренной и тихой души, что в очах Господа представляет наивысшую ценность; сие украшение было той единственной «нарядностью в одежде»[33], которую она когда-нибудь носила; подавая всем вам, людям разного положения, пример, достойный подражания во все времена, но особенно в нынешние, когда на одежду тратится столь неподобающе много. И я молю вас показать, как вы любите память о ней, следуя в этих частностях ее примеру».

И в заключение:

«Добавлю: милостью Господней на всем полезном, что я совершил в здешнем приходе, благотворно сказалась неизменно последовательная жизнь той, которая только что покинула нас.

А теперь помолитесь за меня, чтобы ее смерть дала мне силы трудиться еще больше и еще упорней, и за себя, чтобы вы могли всегда поступать по слову апостола: «Повинуйтесь наставникам вашим и будьте покорны»[34]…» Позвольте выразить вам признание за сочувствие мне и моей семье, уверяю вас, что соразмерно выражению преданности вашей Духовной Матери, Церкви, вы сеете в ваших сердцах семена цветов, кои будут цвести и в Господнем Раю, когда те цветы, коими ваши любящие руки столь обильно усыпали ее могилу, увянут навсегда, повторя путь всего земного».

Более экстравагантной формой памятника ей стал ларец, который он соорудил собственноручно, обил снаружи и внутри чёрным бархатом и куда поместил не только миниатюру с ее портретом, прядкой волос, срезанной в юности, и другой, срезанной в старости, ее золотой нательный крестик и прочие вещицы — дань сентиментальным чувствам, но по какой-то макабрической прихоти еще и частички свинцовой обшивки ее гроба.

Муж, отец и дед, он видел свою величайшую цель в благожелательном руководстве обширным семейством. Всех внуков должны были привозить в Корсли, чтобы он собственноручно крестил их. Когда родители уезжали на отдых, их на долгие недели отсылали в Корсли. Никому из членов семьи, юному или взрослому, не позволялось покидать пасторский дом, даже съездить навестить близких соседей, не припав прежде к его ногам, с просьбой о надлежащем благословении.

Эти семейные сборища не были для их участников смиренным исполнением долга. Все получали от них огромное удовольствие. Он не был пуританином. Поощрялись домашний театр и карты, но кроме воскресений. Он жил в достатке, на манер зажиточного викторианца, с обильными долгими трапезами, ку-чей слуг и собственным выездом. Он никогда не стремился стать первым лицом в округе. Семья была его миром. Доктор Александр Во, чей портрет висел в столовой, часто служил вдохновляющим примером, когда семья молилась перед едой. Рядом с портретом на стене висел освещаемый свечой свиток со следующим изречением:

Quisquis amat dictis absentem rodere vitam

Hanc mensam indignat noverit esse sui

(Злословящим не место за этим столом), —