Александр Морозов - Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765

Впоследствии в письме к И. И. Шувалову от 10 мая 1753 года Михаил Васильевич Ломоносов приводит слова своего отца, что он «довольство» свое «кровавым потом нажил». Привыкший выражаться всегда очень точно, Ломоносов не только употребляет слово «довольство», что означает только хороший достаток, но не забывает и прибавить «по тамошнему состоянию».

До того как Василий Ломоносов стал известным на Двине промышленником, у него долгое время не было не только своего собственного судна, но и дома. Только прочно став на ноги, Василий Ломоносов обзавелся семьей. Он женился первый раз, по тогдашним воззрениям, очень поздно, лет 30–31, на сироте, дочери дьякона соседнего Николаевского Матигорского прихода — Елене Ивановне Сивковой.

Отец ее, дьякон Иван Сивков, умерший до 1708 года, был поставлен на Матигоры архиепископом Афанасием и владел по его распоряжению «церковною тяглою землею». Иван Сивков землю эту, разумеется, обрабатывал сам и по своему образу жизни мало чем отличался от окружавших его рядовых черносошных крестьян.

Только через несколько лет после женитьбы Василий Дорофеевич стал строить себе дом. Рано осиротевшая Елена Сивкова не могла принести ему никакого приданого, разве только что нашила и наготовила сама. По смутному преданию, она была девушка тихая и трудолюбивая, которая помогала мужу наладить образцовое хозяйство. От нее-то и родился у Василия Дорофеевича первый и, невидимому, единственный сын — Михайло.

Время рождения Михаилы Васильевича Ломоносова принято относить к 8 (19) ноября 1711 года, хотя подлинной записи в церковных книгах не сохранилось. [39] Не найдено и записи о браке Василия Дорофеевича. Но скорее всего его надо относить к 1709, а может быть, и к 1710 году.

Первые годы своей жизни Михайло Васильевич Ломоносов находился на попечении матери. Мальчик рос здоровым и смышленым. Он во многом был предоставлен самому себе и вел жизнь, общую всем его сверстникам: бегал взапуски, с ожесточением играл в бабки, а затем и в рюхи (городки), развивая ловкость и меткость, зимой катался с высокого угора на салазках, летом проводил жизнь на воде, купался и копошился у вёсел, что в поморских местах начинают чуть ли не с пяти-шести лет, или отправлялся вместе со всеми собирать ягоды и грибы.

Уже в раннем детстве Михайло Ломоносов многому научился у природы. Он знал повадки зверя и птицы, держал в руках сильную трепещущую рыбу, наблюдал цветение и рост трав, таинственную жизнь леса.

Окрестные леса изобиловали дичью. Множество рябчиков, белых куроптей, косачей и глухарей попадало в «силья», расставленные на зимних поляночках и в кустарниках.

Охотники и птицеловы жили по соседству, заходили в дом, рассказывали о встречах с лесным зверем — о коварной северной рыси, стремительно бросающейся с дерева на свою жертву, о ненавистной косолапой росомахе, обиравшей «силья» и капканы по путикам, волчьих стаях, пробегавших по замерзшей реке, лисицах, караулящих добычу…

Приходилось ему слышать, как ходят на медведя с рогатиной и как в первые дни по ледоставу бьют на Пинеге острогой выдру.

По весне двинские охотники выгоняли из чащи лосей и затем гнали их по насту. Тяжелый лось то и дело проваливался до земли, подрезая ноги об острые и хрупкие обломки обледеневшего наста.

Несколько часов, а то и дней такого гона, и окровавленный лось в изнеможении опускался на лед. Тогда его добивали топорами, «не задевая пороху».

На узких, медленно текущих по низине речках и ручьях, среди ивняка и осиновых зарослей, бобры по ночам возводили плотины. Бродя по лесам, юноша Ломоносов наталкивался на бобровый погрыз, а возможно, в белые северные ночи ему представлялась возможность увидеть бобров за работой. Бобры в то время водились в разных местах совсем неподалеку от Курострова.

Каждая прогулка в лес обогащала мальчика Ломоносова новыми наблюдениями. Ему были знакомы и страшные приметы приближающегося лесного пожара: тревожный и тонкий запах гари, доносящийся издалека с едва приметным ветром, розоватый туман, застилающий утреннее солнце, курящаяся под ногами земля, струйки дыма, пробивающиеся над сухими ягодниками и валежником, огоньки, то вспыхивающие, то перебегающие по земле, то взвивающиеся под древесным стволом, и охватывающие ярким пламенем задрожавшие ветви и сучья, и, наконец, ни с чем не сравнимый шум и грохот стремительно надвигающегося пожара, гонящего перед собой охваченное нестерпимым ужасом всё живое население лесов.

В поморских семьях детей воспитывали с большой суровостью. Молчаливое послушание и подчинение воле родителей было непреложным законом. Обедать и ужинать садились без смеха и шуток. Девушки сидели «в простенках» и не должны были выглядывать в окна. «Жестокое отеческое управление детьми, — писал Крестинин, — внедривало в нежные их сердца глубокое почтение к родителям своим… За каждую новую одежду ли обутку дети принуждены были родителей благодарить земными поклонами. Отцы и матери, во время веселостей их с ближними или знатными гостями, имели обычай приказывать своим детям при поднесении хмельных напитков приветствовать в знак учтивства земными поклонами первого или каждого гостя из присутствующих в беседе».

Однако это почтение к старшим уживалось с упрямством и независимостью, истовое поведение в доме — с удалью и озорством на широкой улице. Подростки и даже взрослые охотно состязались между собой в ловкости и силе. Нередко бывали и кулачные бои. Как сообщает Крестинин, «кулачные бои, перед нынешним временем за пятьдесят лет или ближе, в здешнем месте были еженедельною забавою народа в воскресные и праздничные дни, кроме зимнего времени». Даже девушки любили показать свою силу и выносливость. По словам Крестинина, они «между своими веселостями не стыдились употреблять на подобие кулачного боя игру, называемую тяпанье». Игра состояла в том, что девушки изо всей силы ударяли друг друга одновременно по плечу с размаха ладонью. Кто выдержит такой богатырский удар, тот и выиграл.[40]

Василий Дорофеевич был всецело поглощен хозяйственными заботами и мало уделял внимания воспитанию сына. Это был человек тароватый и неглупый, с честным и отзывчивым сердцем. «А собою был простосовестен и к сиротам податлив, а с соседьми обходителен, только грамоте не учен», — отзывается о нем Степан Кочнев. Однако Василий Дорофеевич, несомненно, понимал значение и пользу грамоты, водил знакомство с посадскими и охотно общался с людьми бывалыми и не чуждыми некоторой образованности. В доме он был строг и суров, даже грозен, как все поморы: любил порядок и послушание, был заботливый и рачительный хозяин, не чуждый новшеств и предприимчивости.