Юрий Соломин - От Адьютанта до егο Превосходительства

В нашем театре в свое время работал и внук Веры Николаевны, сын Ирины Витольдовны, Володя Сверчков. Конечно, он от бабушки способностей взял мало, но, как и она, был широким, добрым человеком. Помню, понадобились мне срочно сто рублей. Я никогда в жизни не просил и не занимал ни у кого, а тут шел после репетиции, смотрю — сидят ребята и среди них Володя. Я, ни к кому не обращаясь, просто так говорю: «Где бы раздобыть деньги?» Вдруг Володя спрашивает: «Сколько тебе надо?» — достает и дает.

В училище я играл разные роли: и древнего старика, и Фигаро, и Треплева, и Швандю. Когда уже в 1957 году начал работать в театре, к юбилею Советской власти готовился концерт. Вера Николаевна должна была как режиссер поставить первый акт из «Любови Яровой». Она же была в свое время знаменитой Яровой. Я сидел в зале. Вдруг выяснилось, что исполнитель Швапди заболел. Пашенная повернулась ко мне и сказала: «Иди на сцену». И с ходу мне пришлось играть. Наверное, это и было моим вхождением в театр.

«Хорошую роль и дурак сыграет, — шутила она. — Профессионал должен с ходу браться за любую. Никаких сомнений». Уже через много лет мне пришлось всего за десять дней ввестись в «Царя Федора». За десять дней ввестись в такой спектакль очень сложно, но я всегда помнил эти слова Веры Николаевны.

Пашенная обладала какой-то неимоверной силой, энергией и вулканическим темпераментом. Если что-то нужно сделать для театра, собирались все «старухи», и во главе всегда Вера Николаевна. Она, как Чапаев, всегда была впереди. Рассказывали, как однажды ее бывшего ученика, режиссера Михаила Гладкова, решили сократить. Когда Вера Николаевна об этом узнала, она с таким видом вошла в кабинет директора театра, что вопрос о Гладкове решился положительно в ту же секунду. Ей для этого не понадобилось ни одного слова.

Пашенная всегда приходила на первую репетицию с полным знанием текста. У нас такая традиция — «старики» сами переписывали свою роль. Они считали, что, пока ты ее переписываешь, у тебя все укладывается в голове. Она, как и другие «старики», всегда приходила готовой. Говорила нам, что актер, получив роль, не должен расставаться с пей ни на секунду до самой премьеры. Роль должна быть с ним не только на репетициях. Она с ним везде: на улице, дома, днем, ночью. Актер обязан всего себя подчинить роли. Он не может ждать, пока за него все продумает и сделает режиссер. Он сам должен создать в себе все, вырастить в себе живой образ. Так Вера Николаевна работала сама и этого же требовала ог других.

Я хорошо запомнил ее Старую Хозяйку в спектакле «Каменное гнездо» известной финской писательницы Хеллы Вуолийоки, где Пашенная играла хозяйку Нискавуори, а Нифонтова — Илону. Поединок двух этих женщин напоминал поединок Вассы Железновой с Рашелью. Когда Пашенная впервые появлялась на сцене, то внешне казалась такой же, как и другие женщины, — в черном платье с нарядной накидкой, в черной наколке, скрывающей седые волосы, но удивительно живые глаза, ироническая улыбка, простота, с которой она обращалась к собравшимся, сразу же показывали в ней человека особенного. Роль молодой учительницы Илоны играла в спектакле молодая Руфина Нифонтова. Вера Николаевна приняла ее не сразу, говорила, что она очень смешная, что ничего не понимает. Наверное, она таким образом делала себе роль. Она не принимала ту героиню, которую не должна принимать по роли. Приходя после репетиции в училище, она нам рассказывала о Руфине. Перед премьерой она пригласила ее к себе домой. Нифонтова потом говорила, что у них никак не получалась сцена, когда учительница приходит к Старой Хозяйке, та поит се кофе и между ними происходит разговор, с которого и начинается их сближение. Руфина пришла к Вере Николаевне, та усадила ее за стол, на котором стояли две чашки чаю. Они сидели, пили чай, разговаривали Бог знает о чем, вовсе не касающемся спектакля, и эго, по существу, и была репетиция. Вера Николаевна словно переплела жизнь со спектаклем и сделала это вполне сознательно. Она сказала Руфине: «Для того чтобы сцена получилась, надо, чтобы мы подружились, чтобы вы узнали и полюбили меня, тогда и выйдет сближение Илоны со Старой Хозяйкой. Вы должны перестать бояться меня, и тогда на сцене завяжутся интересные отношения. Хозяйка не чужая Илоне, и я не должна быть чужой вам». После этого, говорила Руфина, она и поняла, что сможет сыграть роль.

Я смотрел все спектакли с Пашенной по нескольку раз, и каждый раз это было потрясение. Иногда я даже думал: «Куда же я лезу, когда здесь такая глыбина». Личность Пашенной — натуры богато одаренной, темпераментной, обладавшей поистине богатырским избытком сил и даже своеобразным озорством, происходящим от этого избытка, — чувствовалась в ее лучших созданиях. Притом, что в последние годы своей жизни она была грузной, тело ее послушно подчинялось тем творческим замыслам, которые она ставила перед собой. Голос Веры Николаевны звучал свободно и сильно во всех регистрах. И зритель никогда не чувствовал его пределов — казалось, этот голос может звучать еще выше и выше, громче и тише. Мастерство речи выделяло

Пашенную даже в кругу актеров Малого театра. На сцене у нее звучала буквально каждая буква.

К сожалению, мне не довелось сыграть с ней на сцене, но я всегда с восхищением наблюдал за ее работой. Пашенная добивалась предельной выразительности, не прибегая ни к каким, даже самым скромным, эффектам. Вскользь брошенный взгляд, взлет бровей — и зрителю все ясно. Помню ее Ефросинью Старицкую в «Иване Грозном» — с растопыренными руками, согнутыми плечами, что вовсе ей не свойственно, с какой-то жабьей фигурой. А разве тот, кто видел, сможет забыть ее трагическую Вассу Железнову? В первой сцене с Рашелью она раз пять или шесть произносила слова: «А Колю я тебе не отдам», но в первый раз она произносила их с невероятной силой, а каждый следующий все слабее и слабее, но при этом каждый раз лицо ее вспыхивало все ярче и ярче, а глаза становились все более и более упорными и жесткими. Присутствуя при этом разговоре, зрители цепенели от ужаса.

Она была десятью головами выше всего своего окружения. Хищный ум так и сверкал в ее живых пронизывающих глазах — глазах крупного дельца, привыкшего с первого взгляда определять птицу по полету. Ее Васса была человеком лютых страстей и сатанинской гордости. Пойти на унижение она могла только в случае, когда на карту поставлена честь ее семьи. Добиваясь от мужа, чтобы он покончил с собой, иначе семье не избыть позору, она говорила: «Хочешь, на колени встану? Я! Перед тобой!» В эти слова она вкладывала всю бездну своего презрения к такому ничтожеству, как ее муж, и все свое безграничное высокомерие. Когда в финале она сидела в кресле обессиленная, придавленная навалившимся на ее плечи тяжелым грузом известием о желании выкрасть Колю, и кричала своей наперснице: «Путаешь! Врешь!» — в крике этом был ужас смертельно раненного зверя. Затем она, шатаясь, держась за вещи, шла к дивану, пыталась растянуть ворот своего платья, но движение это не завершалось. Она медленно опускалась на диван, плечи ее вздрагивали, и рука свешивалась как плеть. Затем ее Васса падала на пол, как валится срубленное под корень кряжистое дерево. В зале стояла гробовая тишина, которая лишь затем взрывалась громом аплодисментов, у меня мурашки по спине бегали. Невозможно было поверить, что так можно сыграть.