Борис Рудаков - Камера смертника

К начальнику колонии я попал только ближе к трем часам. Старший лейтенант Очкин вел меня по коридору, когда около кабинета Воронежцева я увидел невысокого полковника в окружении нескольких человек. Часть из них была в «гражданке», но мне уже объяснили, что начальники цехов, мастера производства, еще кто-то – люди вольнонаемные и не являются офицерами.

Виталий Яковлевич приветливо протянул мне руку, когда я вошел к нему в кабинет. Все те же деревянные панели местного производства на стенах, все те же поделки зэков-мастеров на столе, на стене, на столике в углу. Все в этом помещении отдавало архаизмом, добротностью и прошлыми десятилетиями. Как будто веяния нового времени не дошли сюда, как будто этот изолированный мирок замер в момент его создания в прошлом веке и с тех пор монотонно и тоскливо крутится и крутится на месте, как пластинка в проигрывателе, когда игла давно уже соскочила с дорожек.

И сам хозяин кабинета был как будто из того мира. Приветливый добродушный дядька, которому сильно за пятьдесят, с заметным брюшком и лысеющим черепом. Кисти рук с рыжими волосками были какими-то промытыми, ухоженными. И лежали они на крышке стола уверенно, основательно. И серые глаза, которые смотрели на меня из-под густых бровей, были добрыми, с покровительственным взглядом.

Если бы не этот кабинет, если бы не полковничьи погоны на плечах Воронежцева, не заборы, решетки и колючая проволока за окном, то вполне можно было бы отнестись к внешности начальника колонии как к чему-то естественному. Но о заборах, проволоке, сотнях и сотнях людей в черных робах я помнил. И еще понимал, что добродушные, приветливые дядьки полковниками не становятся. И все, что я вижу перед собой, – не более чем напускной образ. Эдакий Пал Палыч Скороходов из фильма «Джек Восьмеркин – американец», которого замечательно сыграл Лев Дуров. Добрейший человек, так радеющий о благе ближнего, буквально последнюю рубашку не жалеющий, – и тем не менее крепкий кулак, зажиточный разворотливый хозяин.

Моя профессия учит хорошо разбираться в людях. И я сразу понял, что под маской приветливого добряка скрывается именно такой «кулак». И маска эта сформировалась потому, что у него всегда все работает, крутится и вертится так, как надо. Работнички трудятся, механизмы исправно гудят, а хитрые схемы, неизбежные для того, чтобы хозяйство процветало, а хозяин был сыт и доволен, тоже исправно работают. И не сладко приходится тому, кто в этом хозяйстве идет против хозяина…

Мы обменялись обычными фразами о том, как я добрался, о том, что производит колония, какие уникумы тут иногда отсиживают свой срок. И все это под чаек и печенье, которые принесла миленькая секретарша-прапорщик. Приличия были соблюдены, и разговор, наконец, повернул в нужное мне русло.

– У меня их тут сто пятьдесят шесть душ, – покивал полковник. – Сидят, конечно, в отдельном блоке, под особым режимом, спецучасток ПЛС охраняет свой караул, работают там свои инспектора-контролеры. Место это, скажу я вам, не для слабонервных. Как у тебя с нервишками-то у самого?

– Не жаловался, – пожал я плечами и тут же нарвался на пристальный взгляд полковника, в котором были твердость и беспощадность, до того скрываемые напускной приветливостью и добродушием. И мне стало не по себе.

– Значит, ты хочешь статью про них написать?

– Хочешь… – хмыкнул я. – Тут дело не в этом, Виталий Яковлевич. Журналист – он тот же солдат, только средств массовой информации. Он идет туда, куда его посылают, и пишет о том, о чем велят. Поступил заказ на такую статью – и послали меня, потому что я его могу выполнить. А насчет «хочу»… Наверное, хочу. Тут вы правы, потому что я не был бы журналистом, если бы меня не заинтересовала тема. И статья будет не о них, не о вас, а о явлении, о ситуации, когда отменена смертная казнь и когда она заменена пожизненным заключением. Конечно, и о людях, которые его отбывают, но и об условиях их жизни…

– Люди, говоришь… Это не люди, Боря. По разным причинам они совершили то, за чтоих осудили. Может, кто и был до этого человеком, плохим, но человеком. А тут у нас, на спецучастке, людьми не остаются. Охране, и той трудно людьми оставаться, а уж заключенным… Зря вы все это затеяли. Я, конечно, ослушаться не могу, коли в Москве приняли решение пойти вам навстречу. Только вот что я тебе, Боря, скажу: смотреть ты можешь, впечатления свои записывать можешь, а вот приказать своим людям отвечать на твои вопросы, извини, не могу. И у заключенных есть свои права, как это ни парадоксально. Фотографировать их, спрашивать зэков без их согласия ты права не имеешь. Даже фамилии называть.

– Это я понял. Мне Коновалов объяснял в Москве. Я, Виталий Яковлевич, не буду называть номера вашей колонии и места ее расположения, потому что эти данные никакой роли в статье не играют. Она просто одна из нескольких, и неважно, о какой именно я буду писать. И ни одной настоящей фамилии в статье не будет, об этом я сразу скажу в тексте. Ни вашей, ни ваших подчиненных, ни заключенных, если они даже и согласятся, чтобы я их личные данные озвучил.

– Вот это правильное решение, – одобрил полковник.

– Пытаюсь понять, – не очень весело усмехнулся я. – А скажите, Виталий Яковлевич, вы застали те времена, когда смертные приговоры приводились в исполнение?

– Я, Боря, тридцать четыре года в этой шкуре, – вздохнул полковник и задумчиво посмотрел в окно. – Как политехнический институт окончил, так и пошел работать в эту систему. Начинал лейтенантом в производственном отделе в Управлении, а теперь вот… вот здесь. Много чего сам видел, много чего рассказывали. Лично знаю двоих, кто приговоры в исполнение приводил. Точнее, знал.

– В смысле?

– В смысле, что нет их уже, Боря. Долго с этим грузом на душе не живут. Один спился и замерз зимой в подворотне. А второй от рака умер. Только намеков у него с молодости на рак никаких не было. Ни у него самого, ни в родне. Слышал, говорят, что все болезни от нервов. У нас все считают, что если бы он палачом не поработал, то никакой рак у него бы и не открылся.

И Воронежцев стал рассказывать о том, что он знал по службе о смертных казнях. Не о том, как приводился в исполнение приговор – неважно, караульный взвод во дворе или пистолетный выстрел в затылок. Кстати, о способах он и не говорил. А рассказывал, как поставлена была процедура в целом. Как офицеру, приводящему в исполнение приговор, давалось время на подготовку. И делалось это единственным способом – ему передавалось для ознакомления дело приговоренного.

Если разобраться, то с точки зрения абстрактного человека в этом большой необходимости не было. Какая разница, за что его нужно казнить? Если суд приговорил – значит, есть за что. Твое дело – застрелить этого человека, и всё. Но люди, составлявшие систему исполнения наказаний, понимали, насколько это психологически трудно. И предоставленное для ознакомления дело выполняло роль стимулирующего психогенного препарата. Палач должен был понять, что совершил приговоренный, должен был осознать всю меру зла, которое стоит за его деянием, объем горя, принесенного конкретным людям или государству. Это помогало чувствовать себя не убийцей, а рукой правосудия, выработать не просто чувство ненависти к тому, кого он должен будет убить, а именно осознать свою роль вершителя справедливого наказания.