Николай Кузьмин - Круг царя Соломона

Всегда и всюду опаздывающий злодей Пенский не попал, как обещал, на свадьбу приятеля, а заявился спустя полгода. Мать была беременна, и беременность была уже заметна. Но ей, портнихе, одевавшей своими руками стольких невест к венцу, так мечталось сфотографироваться в свадебном уборе, что она кое-как натянула на располневший живот свое белое подвенечное платье и предстала в таком виде перед объективом.

Пенский и потом не раз приезжал в наш город открывать собственную фотографию, и в моей памяти эти приезды остались в сиянии особого праздничного блеска.

С близоруким прищуром добрых своих глаз, борода вразлет на обе стороны, одетый элегантно и небрежно, рассеянный и веселый, появлялся праздничный Пенский в мастерской у отца. В Кирсанове он работал ретушером в фотографии. Про него говорили, что он мог бы стать «настоящим» художником, если бы не его «слабость». Может быть, он действительно был учеником Академии художеств; в ту пору многие даже из окончивших академию, убоявшись превратностей судьбы на шатком и неверном пути художника, избирали более надежную карьеру мастера «фотографической живописи».

Пенский привозил всем разные подарки, а детям горы сладостей, игрушки, книжки. Мы его любили и с сестрой разыгрывали для него диалоги «Афоньки нового» и «барина голого»

– Афонька новый!

– Что, барин голый?

– Подай чаю!

– Сейчас накачаю.

– Чего, чего говоришь?

– Сейчас подаю.

И так далее.

Пенский умирал со смеху, слушая эти нехитрые представления, и заставлял нас повторять их много раз.

Он останавливался в «номерах для приезжающих» вдовы Поповой и каждый день с утра приходил к отцу, садился у катка, покуривал, строил планы.

– Заказал, Вася, афиши в типографии Бернштейна в три краски, с раскатом: сверху красный цвет, посередке лиловый, внизу синий. Отлично будет.

– Все на шик, все на выхвалку, – говорит отец неодобрительно. – Ну, а как теперь насчет «от лукавого»?

Отец выразительно щелкает себя по глотке.

– Дал зарок, Вася, а ну ее к дьяволу! Пора за ум взяться.

– Ну, смотри держись! А то знаешь, как свинья зарекалась кой-чего есть, да не вытерпела. А ты бы, пока заказов у тебя нет, снял нас на карточку.

– Подожди, Вася, дай распаковаться.

Скоро на заборах в городе появились напечатанные тремя красками афиши Пенского. В них доводилось до сведения почтеннейшей публики, что в ближайшее время откроется

Пенский весь в хлопотах. Он снимает помещение, закупает тес для ателье, торгуется с плотниками. Но хозяйские радости тешат его недолго и скоро надоедают ему.

В шляпе набекрень, с запахом дорогих папирос и коньяку заявлялся он вдруг, нагруженный кульками со снедью, бутылками, конфетами, пряниками, орехами. Отец смотрел с осуждением на это мотовство:

– Не выйдет из тебя хозяин, Виктор Степанович, – собираешь крохами, а тратишь ворохами.

– Брось ворчать, Вася, попразднуем!

– Что за праздники? Иваны Бражники? Или алырники-именинники да лодыри с ними?

– Ну, ну, возьми папиросочку!

– Папиросы Дюбек, от которых сам черт убег? Нет, уж я лучше своего расейского. – И отец закуривал козью ножку.

Не встречая у отца сочувствия, Пенский шел в мастерскую к матери, где у большого стола под лампой-«молнией» сидели за работой девушки, и, становясь в позу, декламировал:

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей —Вот арфа золотая…

Он высыпал конфеты и орехи из своих кульков на стол:

– Вот вам гостинец, а вы мне за это спойте.

– Да что спеть-то?

– Ну небось сами знаете, мою любимую: «Жену ямщика».

Все делают вид, что даже и не замечают гостинцев, рассыпанных на столе, а бойкая насмешница Даша Казанцева говорит без улыбки, не поднимая глаз от работы: «Ой, батюшки светы, эдакая страсть да к ночи! Лучше мы вам споем чего повеселее!»

– Нет, нет, не надо веселого! «Жену ямщика», ну пожалуйста!

Пенский ложится в углу на кушетку и закрывает глаза в предвкушении сердцещипательной песни. Певицы перемигиваются и начинают вдруг громко и визгливо:

Зачем ты, безумная, губишьТого, кто увлекся тобой?Ужели меня ты не любишь?Не любишь, так бог же с тобой!

Пенский вскакивает, морщась, как от боли:

– Не надо, не надо, ради бога!

Он укладывается снова, закуривает папироску, заводит глаза, и вот Даша запевает низким грудным голосом:

Жгуч мороз трескучий,На дворе темно.Серебристый инейЗапушил окно.

– Вот это хорошо, вот за это спасибо, – бормочет Пенский.

Дремлет подле печки,Прислонясь к стене,Мальчуган курчавыйВ старом зипуне.

Песня длинная, жалобная; мелодия в ней тоскливая, монотонная, заунывная, как вой зимней вьюги. Стук в сенях – появляется вестник:

Вот мужик плечистыйСильно дверь рванул,На пороге с шапкиИней отряхнул.……

Минута патетическая, у певиц на глазах слезы. Бородатый Пенский рыдает в три ручья, закрыв лицо рукой и по-детски всхлипывая.

«А мой муж?» – спросилаЯмщика жена,И белее снегаСделалась она.«Да, в Москву приехав,Там он захворал,И господь беднягеПо душу послал».

Песня кончена. Пенский пытается закурить намокшую от слез папироску и с досадой бросает ее. Девочки смущены и горды действием своего искусства: от их пения плачет большой бородатый мужчина.

После этого Пенский исчезает надолго. Иногда он появляется, шумный и пьяный, со своими кульками и бутылками и пропадает снова, пока не растрясет все свои капиталы по трактирам.

А потом, похудевший и полинявший, приходил он к отцу занять денег на обратный билет в Кирсанов. Артистическое ателье художественной фотографии В. С. Пенского так никогда и не было открыто в нашем городе.

Мальчик не в убыток

А то приезжал как-то раз в наш город Павел Иванович Ширяев открывать свою парикмахерскую. С какой бы стати связываться Павлу Ивановичу с этим делом? Сроду он стрижкой и бритьем не занимался, а служил у купца в приказчиках по хлебной ссыпке.

Да случилось так, что досталось ему после смерти дяди-парикмахера в наследство все парикмахерское хозяйство и даже с мальчиком-учеником в придачу. Вот и заявился он к нам раздувать дело, на старом-то месте ему бы житья не дали: засмеяли бы охочие до зубоскальства мещане – не за свое, мол, дело берешься.