Воспоминания - Сергей Михайлович Эйзенштейн
Только улицы, засыпанной тростями и шляпами, после того как разбежались демонстранты, снять не удалось (хотя специально включенные в массовку люди специально их раскидали).
Несколько хозяйственных старичков из добровольной заводской массовки (кажется, путиловцев) старательно на бегу подобрали имущество, дабы не пропало!
…Так или иначе – рисунок уловил привычку.
Глубокомысленно или смешно? Не важно!
Передо мной чудо. Высокий, стройный, серые волосы венцом, каменно неподвижный, белесоватоглазый с красными припухшими нижними веками, автор толстой книги о балете. Сам. Хозяин. Вдруг… прыснул.
Я даже испугался.
Этот рисунок дал мне 25 рублей. Мало! Десять и двадцать пять – никак не выходит сорока рублей. А мне нужно именно сорок. «История античных театров» Лукомского стоит ровно сорок рублей.
Да и этих тридцати пяти никак не уберечь.
Беру сорок рублей в долг у домашних, покупаю «Историю» и планирую широко раскинуть поле деятельности.
Мне советуют пойти к… Пропперу. Это – «Биржевка».
Иду на… «Огонек». Так именуется издаваемый при «Биржевых ведомостях» еженедельный журнал. Разделом карикатуры там ведает (кажется, безраздельно) Пьер-О (Животовский). Барахло ужасное. И совершенно несправедливо, что он барахло… единственное и безраздельное.
Так или иначе, я у Проппера.
В этот день я просто улизнул из школы прапорщиков инженерных войск, что на Фурштадтской, в бывшем помещении Анненшуле.
Уже несколько дней в школе делается черт знает что.
Занятия не ведутся или ведутся с перебоями.
Юноша
После сладостно напряженного периода учений в лагерях – еще романтизированных ночными караулами в дождь и непогоду на шоссе, на подступах к Питеру, в тревожные дни корниловских попыток к наступлению – после напряженной полукурсовой экзаменационно-зачетной поры (минное дело, понтонное, моторы и т. д.) – вдруг день за днем непонятный застой и томление. А сегодня утром еще к тому же никому не разрешается выходить за ворота.
Ну, уж это слишком!
Я знаю проходной двор на Фурштадтскую. И поминай как звали… Чем шляться из конца в конец по нашим коридорам.
…Я – у Проппера. Этот – совсем в другом роде. Приемной вообще не помню. Вероятно, был «допущен» очень быстро. Комната очень маленькая. Никаких ввысь уходящих ампирных окон за тяжелым штофом занавесей. Сигара в зубах. Небольшая, нетолстая и не очень дорогая. Ничего от Нерона. (Худекова можно было бы сравнить с покойным императором, только очень похудевшим.) Что-то от зубного врача. Острая бородка. Белый медицинский халат с завязками вдоль всей спины, начиная от шеи. И стола никакого не помню. Все в движении. Бантики завязок. Бородка. Сигара. Безудержный поток слов.
В руках у меня пачка достаточно ядовитых рисунков против Керенского.
Тематика Проппера явно смущает. Автор, видимо, прельщает. Поток слов скачет безудержно:
«Вы молоды… Вам, конечно, нужны деньги. Приходите послезавтра… Мы все уточним. Я вам дам аванс…» – и т. д. и т. п.
Немного оглушенный, я ухожу, договорившись обо всем…
И где помещалась редакция, я тоже не помню. И где я садился на трамвай. И как очутился против Адмиралтейства. Против Александровского садика.
В этом месте я всегда любил, проезжая, заглядывать на площадь Зимнего дворца, прежде чем ее скроют первые дома на углу Невского.
В Александровском садике торчат голые ветки деревьев.
Много лет спустя, когда я буду работать над сценарием «Девятьсот пятого года», мне врежется в память деталь из рассказа кого-то из участников Кровавого воскресенья о том, как на этих вот деревцах, «словно воробьи», сидели мальчишки и от первого залпа по толпе шарахнулись вниз.
Здесь свершалось 9 января.
Где-то рядом – 14 декабря.
Даты я эти, конечно, знаю, но в те годы они бытуют где-то сами по себе и довольно далеко от меня.
Площадь меня интересует своим архитектурным ансамблем. Еще совсем светло. Где-то в городе идет стрельба. Но кто на нее обращает внимание?
В «Петербургской газете» даже есть карикатура на эту тему… За подписью «Сэр Гэй».
Трамвай пошел по Невскому. Вспоминая, как бегала из угла в угол сигара во рту Проппера, а сам Проппер – из угла в угол светлой маленькой комнатки, я, усталый и довольный, сажусь за разборку заметок, собранных за последнее время в Публичной библиотеке.
Это заметка о гравере XVIII века Моро Младшем.
Цветная гравюра его «La Dame du palais de la Reine»[49] за десятку попала мне в руки из грязной папки одного из самых захудалых антикваров Александровского рынка.
Вскоре она обросла рядом других листов.
А листы – заметками, кропотливо собиравшимися по каталогам граверов в нашем древнем книгохранилище…
Примерно через год тетенька моя par alliance[50] Александра Васильевна Бутовская, унаследовавшая от ослепшего мужа, генерала, одно из лучших собраний гравюр, которые они вместе собирали всю жизнь, – хрупкая старушка, посвящавшая меня в прелести и тонкости Калло (у нее был полный Калло), Делла Белла (у нее был полный Делла Белла), Хогарта, Гойи (не хватит места перечислять, кого только полного у нее не было!) – так вот, примерно через год тетенька (par alliance) Александра Васильевна мгновенно определила, что «лист» мой – вовсе даже не лист, а «листок» – репродукция из калькографии Лувра…
В описываемое же время я был еще полон иллюзий и поглаживал мой лист со всей сладострастностью истинного коллекционера, ласкающего истинное сокровище.
Затем с часок я приводил в порядок заметки о граверах XVIII века. И отправился спать.
Эскиз к постановке оперы «Валькирия»
Где-то в городе далеко стреляли как будто больше обыкновения. У нас на Таврической было тихо. Ложась спать, я педантично вывел на заметках дату, когда они были приведены в порядок.
25 октября 1917 года.
А вечером дата эта уже была историей.
* * *
Съемками в Зимнем дворце я нагоняю упущенный кусок истории из собственной биографии.
Автобиография
Fisse, scrisso, amo…
Как бы хотелось исчерпать статью о себе столь же скупо – тремя словами.
Сами слова при этом были бы, вероятно, иными, чем эти три, которыми резюмировал свой жизненный путь Стендаль.
Эти три слова – по-русски: «Жил, писал, любил» – согласно завещанию Стендаля, должны. были служить эпитафией на его могиле.
Правда, законченным я свой жизненный путь не полагаю. (И боюсь, что на нем предстоит еще немало хлопот.)
А потому в три слова улягусь вряд ли.
Но, конечно, три слова могли бы найтись и здесь.
Для меня они были бы:
«Жил, задумывался, увлекался».
И пусть последующее послужит описанием того, чем жил, над чем задумывался и чем увлекался автор.
Не могу похвастать происхождением.
Отец не рабочий.
Мать не из рабочей семьи.
Отец архитектор
