Дэвид Роскис - Страна идиша
«Ты помнишь, — сказала она, — как он любил Биньомина, своего обожаемого племянника». Ее голос начал дрожать, и теперь в любую минуту она могла взорваться. «Даже опубликовал стихотворение — один из своих глупых стишков — в «Голосе Белостока». Называлось «Моему племяннику к бар мицве».[72] Он думал, что эта уловка сработает и его позовут в Монреаль на бар мицве Биньомина. Но я запретила Александру приезжать на бар мицве. Он писал мне, умолял передумать. У него не было телефона, поэтому я позвонила ему в Белостокское благотворительное общество Нью-Йорка. Александр, — сказала я, — и тут она перешла на крик. — Это расплата за все, что ты сделал моему отцу!» Она схватила махзер и стала им размахивать, как будто хотела запустить в призрак Александра.
«Ой, гоб их им бацолт, — кричала она. — О, я отплатила ему! За все сразу! Шойн эйн мол бацолт!»[73]
Год спустя вандалы сожгли синагогу в Марьиной роще, и вся библиотека погибла. После были и другие поездки, с моей женой Шейной. Розыски она взяла на себя: в любом месте, как бы ни был ничтожен шанс что-нибудь найти, она перерывала кипы старых книг. Благодаря ей из Польши мы возвратились с Майне лошн[74] (Юда-Лейб Мац, 1887) — сборником молитв и священных текстов, которые принято читать около могилы праведников (его мы заполучили от безумного собирателя еврейских древностей, жившего в лесу близ Ланьцута); в женской части бухарской синагоги в Самарканде (во время последней войны Узбекистан стал убежищем для 250 тысяч говорящих на идише евреев) мы нашли книги Левит и Числа с традиционными комментариями (Фрадл Мац, 1906–1909)· Наконец, летом 2003 года в Бердичеве, во время путешествия по еврейской Украине с группой исследователей, наши поиски были вознаграждены по-царски.
Тому у меня сорок один свидетель и вдобавок сам сейфер — махзер для Судного дня с русским переводом Пирожникова и Пасса (Мац и Вельчер, 1909), подаренный мне раввином в обмен на еще более скромное, чем московское, пожертвование: там было несметное число новых молитвенников с переводом на современный русский язык.
Не единожды нас постигало разочарование, и мы с Шейной иногда сомневались в существовании того, что мы искали.
— Может, эту молитву произносили не в Йом Кипер? — спрашивала она.
Однако в этом затейливом махзере с русским переводом страницы были пронумерованы римскими цифрами, и наконец-то на месте молитвы за здравие царя мы обнаружили красноречивый знак работы маминых рук — тонкий срез, не угрожавший сохранности переплета и не привлекавший к себе внимания: страницы 391 _ 394 отсутствовали.
Итак, дорогой читатель, в качестве компенсации за чтение столь длинной истории, тебе полагается не один, а целых два урока. Во-первых, хоть титульные страницы и важнее всего, внутри сейфер есть своя история. А во-вторых, литваки тоже не лишены страстей.
Глава 6
Ошибки переписчика
Тетя Аннушка окончила Берлинскую консерваторию. Со своим вторым мужем Левой Варшавским она поселилась в Ковно, держала там детский сад и исполняла песни на идише — и соло и в хоре Энгеля. 26 октября 1943 года ее вместе с семьей депортировали из Каунасского гетто, и она погибла в одном из эстонских трудовых лагерей, предназначенных для последних остатков литовского еврейства.
Однако мама никогда не рассказывала об этих ужасах. Но не потому, что она подвергала прошлое цензуре, как будто знание о том, как евреев выслеживали и безжалостно убивали, сбрасывали с идущих поездов, хоронили в безымянных могилах, душили и перемалывали в золу или аккуратно складывали в погребальные костры — слой поленьев, слой тел (так поступали в Эстонии), — может навсегда разрушить мою душу. В ее рассказах были другие эпизоды, слушать которые было гораздо труднее. Например, из ее обычных шуточек я узнал, что мадам Каган в Екатеринославе стала любовницей моего дяди Гриши — и именно по этой причине он, а не какой-нибудь другой шестнадцатилетний подросток понадобился ей для помощи в эвакуации гимназии Софьи Каган. Это известие было куда труднее переварить, в особенности учитывая, что в честь дяди Гриши я был назван: буква «Г.» — мое второе имя — означает Григорий, Гриша. Об их смерти мама умолчала — только для того, чтобы сохранить их собственную ответственность за их жизни, чтобы «главная учетная книга» оставалась открытой.
Жизнь человека, говаривала она, как свиток Торы. Если все буквы в свитке Торы безупречны, безупречен и он сам. Ни один свиток не может быть более святым, чем другой, но малейшая ошибка в нем делает его поел,[75] ритуально непригодным. Более того, свиток Торы, если вы в него верите, может защитить от зла вас и вашу семью. Именно это когда-то случилось с моей тетей Аннушкой. Осмелюсь сказать, что, когда мне поведали об этом эпизоде из ее жизни, важна была не аналогия с другими событиями, а внутренняя логическая структура этого рассказа. В качестве ответной любезности я прошу лишь, чтобы вы не вставали из-за стола до окончания обеда, пока мама не завершит свой рассказ.
На первое — суп с грибами и перловкой, который в разговорах с англоговорящими внуками мама называла «супи-супи». А речь пойдет о вечеринке в честь обручения Глаши Кочановской, происходившего в детском саду, где любимая мамина сестра Аннушка вела музыкальные занятия. Детский сад был расположен в том же дворе, что и мамин дом, так что всю ту ночь напролет дома были слышны вальсы и фокстроты. Всю ночь Аннушка танцевала с женихом Глаши — по-мужски обаятельным Варшавским, — глядя мечтательным взором ему в глаза… И как только Глаша эвакуировалась в русский тыл, Варшавский загорелся желанием немедленно жениться на Аннушке, но Аннушка была тогда замужем за неким Самуилом Исаковичем, который всю войну просидел вместе со своими родителями в Гомеле, за линией фронта. Варшавский достает военный Schein, или пропуск, и храбро пускается в путь; наконец он предстает перед Исаковичем — инкогнито, разумеется, — чтобы заставить его дать Аннушке разводное письмо.[76] («Сколь бы эмансипированными они ни были, — говорила мама, — они все еще следовали законам Книги».)
«Я знаю, почему она просит развода! — кричит Исакович посланнику из Вильно. — У нее есть любовник. Пусть только он мне попадется, и я пристрелю его как собаку!»
Мама прерывается, чтоб спросить, не дать ли мне еще кусок хлеба, и это мне подсказывает, что кульминация уже близка. Сначала на идише, а затем, как бы в подтверждение точности цитаты, она произносит следующую реплику в ее русском оригинале: «Когда ее розовые щечки побледнеют, а чудные кудри поседеют, тогда и я дам ей развод!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});