Василий Осокин - В. Васнецов

— Что вы, зачем это? Не любитель я рестораций. У меня, по совести говоря, и денег нет.

— Вот поэтому-то и зайдем.

Генерал Алексей Афиногенович Ильин, грузный, широкий, с большой окладистой бородой, с добродушным лицом монгольского склада, принял их радушно. Взглянув на рисунки, он сказал:

— Я знаю ваши обстоятельства. Если хотите, переезжайте ко мне на квартиру. Детям моим нужен хороший учитель рисования. Вы, без сомнения, подходите. Завтра с утра и приходите. О плате мы, конечно, договоримся… Кстати, смогли бы вы сделать уменьшенные перерисовки на деревянную табличку вот с этого?

Генерал протянул художнику три больших листа с изображением какого-то оружия и доспехов и разъяснил, что для роскошного издания «Царскосельский арсенал» нужно срочно сделать деревянную гравюру с этих набросков, принадлежащих профессору Рокштулю.

Художник внимательно рассмотрел рисунки, сказал, что может выполнить заказ через два дня.

— Ну и отлично.

Генерал протянул толстую ладонь и погрузился в бумаги.

Красовский повел отнекивавшегося Васнецова в ресторацию. Серебристые бокалы звонко чокнулись, вино было выпито за васнецовские успехи.

На другой день Виктор Михайлович переехал на квартиру Ильина. Занятого с утра до ночи хозяина почти не бывало дома. Генеральская жена, добрая пожилая женщина, отвела художнику небольшую комнату возле детской. В этой теплой светлой комнате работать было удобно и приятно.

«Деревяшки»

Вскоре Васнецов понес свою работу к генералу.

Еще два дня назад, когда он шел с Красовским к Ильину, он заранее настраивал себя на то, что если и получит работу, то, вероятнее всего, она будет неинтересной. Да и что может быть увлекательного в заведении, изготовлявшем географические карты?

Оказалось, ошибся. Наброски, которые дал ему Ильин, изображали оружие и доспехи XVII века, хранившиеся в царскосельском арсенале, осматривать который разрешалось лишь высокопоставленным особам. На первом листе были нарисованы булава мамелюка, боевой топор, персидский кинжал; на втором — оружие итальянское, французское, немецкое: аркебуза, мушкетон, пистолет; на третьем — латы.

Тщательно перерисовывая все это на доски, Васнецов по-настоящему увлекся, особенно когда дошло дело до орнамента. Здесь слабый намек на рисунке Рокштуля превращался в изящную, тонкую и отчетливую отделку.

Генерал одобрительно отозвался о рисунках. Он дружелюбно похлопал Васнецова по крепкому сухощавому плечу и попросил вызвать работавших у него иностранных литографов Конрада, Лукойла, Берендгофа. Когда те явились, генерал сказал:

— Вот, полюбуйтесь. Это превосходит вашу работу. Смотрите и изучайте.

Дела понемногу устраивались, и Петербург снова уже не казался юноше таким мрачным. Он начал зорче и спокойнее присматриваться к городу, к его людям.

Уже из безликой массы стали вырисовываться перед ним характеры; и он, присмотревшись к ним, увидел, что, в сущности, люди везде одинаковы, просто в Петербурге их великое множество, потому что со всей России они идут сюда искать своего счастья. Больше здесь и бедных, больных, несчастных, как больше и богачей, хитрецов, лицемеров.

Он стал много рисовать, пока в основном отдельные типы и фигуры.

Так, однажды он сделал карандашом рисунок «Монах-сборщик». Перед его маленькими учениками, детьми Ильина, на листе бумаги появился толстый, откормленный монах со скуфейкой на голове и блюдом в руках. Ожиревшее, отекшее и, чувствовалось, красноносое лицо его не выражало ничего, кроме животной тупости, сытости и желания заработать «на построение храма», а на деле — на первый встречный кабак. Такие монахи встречались в столице, да и в Вятке на каждом шагу.

В другой раз Васнецов нарисовал уличного тряпичника — мальчика-подростка, который с мешком за плечами и с крючком обходит по утрам дворы. Вот он подходит к помойке у кирпичной стены. Идет медленно, боязливо: как бы не прогнал да и не побил дворник. Его мешок, набитый грязной рванью и перекинутый через плечо, расселся, из него торчат хлопья черной шерсти.

С каждым днем все больше и больше подобных рисунков стало появляться у Васнецова: ни в интересных типах, ни в любопытных сценках недостатка не было.

То, сидя в театре, он наблюдал, как без стеснения заливалась смехом купеческая семейка. То у кладбищенской стены замечал мрачную фигуру факельщика в неуклюжей шинели с пелериной. То в прихожей полицейского пристава снова натыкался на толстопузого, седобородого и явно плутоватого купчину, с головой сахара и бутылкой; то на окраине города, там, где подслеповатые домишки будто вросли в землю, на завалинке, у одной избы увидал дряхлого деда.

Среди множества его рисунков первого периода петербургской жизни немало фигур изможденных от голода и подвальной сырости детей. Особенно же много несчастных стариков: то уволенный «заштатный» чиновник, уныло бредущий в стужу в своем нелепом башлыке, то горестные слепцы, то замерзающая от порывов зимней стужи нищая женщина.

Последний рисунок, названный Васнецовым «Зима», особо примечателен — это уже своего рода обобщение темы «униженных и оскорбленных». В образе несчастной старухи с ее тремя жалкими березовыми поленцами, судорожно прижатыми к лохмотьям одежды, — сама зима, какою она является петербургским беднякам.

В десятках васнецовских рисунков живет, мечется, шумит разнообразно-пестрый петербургский мир — такой же яркий и одухотворенный, как в петербургских типах Некрасова, как в картинах художника Федотова.

К Ильину часто приходили издатели журналов. Генерал показал кое-кому васнецовские рисунки; они понравились своей правдивостью и меткой наблюдательностью. В петербургских журналах появились первые работы Васнецова. Выдающийся художественный критик Владимир Васильевич Стасов впоследствии напишет о художнике: «Самой ранней его литографией можно считать литографированную им самим у Ильина картинку «Тряпичник» (1869), очень характерную».

К пасхе того же 1869 года Васнецов выполнил для журнала «Всемирная иллюстрация» рисунок. Стасов о нем писал: «Было тут изображено громадное яйцо, во весь лист, со множеством комических ловко нарисованных сценок, как внутри этого яйца с растрескавшейся и проломленной скорлупой, так и вне яйца, по всем его сторонам. Посредине — всеобщее христосованне, целованье и обниманье. Целуются официально купцы, бары, мужики, уморительные франты и франтихи, начальники и подчиненные, пьяница и городовой, которому тот умильно поднес яичко, чтобы только не тащили его в участок. Вверху — Дед Мороз, рядом — миллион сыплющихся дождем карточек; повара тащат поросят, посыльные — корзины с вином; а внизу обрадованный черт готовит вместе с какой-то бабой, похожей на ведьму, банки касторового масла; немного же подальше — разное раскисшее старичье лежит уже больное, в колпаках, на постелях. Редко кто тогда знал еще имя Васнецова, но я помню, как все радовались и восхищались, когда смотрели его «Яичко на Пасху».