Дэвид Вейс - Убийство Моцарта

Моцарт шепнул мне на ухо:

«Если поэт вступил в сговор с Сальери, то он больше не станет писать для меня».

Моцарт велел музыкантам отдыхать, а сам поспешил в ложу. Я последовал за ним. Мне хотелось знать, останусь ли я концертмейстером, к тому же всем было известно, что Сальери и Моцарт не выносят друг друга, хотя и разыгрывают дружбу.

«Да Понте, – сказал Моцарт, – почему вы не защитили меня перед Розенбергом?» «Я был занят, Вольфганг».

«Не поэтому ли нанятый вами концертмейстер куда-то исчез?»

«Вольфганг, вы ничего не потеряли. Мюллер вас не подвел».

Но, видимо, в глубине души Моцарт подозревал злой умысел Сальери: заставить да Понте расстаться с ним Моцартом. Самоуверенный вид поэта словно говорил: не договорюсь с Моцартом, так договорюсь с Сальери!

Но Сальери, приветствуя Моцарта, поклонился чуть ли не до полу и воскликнул: «Браво! Музыка звучала bellisimo. Откуда вы ее взяли?»

Видимо, Сальери никогда не верил, что Моцарт ни у кого не заимствует: если бы только Сальери мог знать, откуда заимствует Моцарт, это облегчило бы жизнь и ему самому.

На Сальери был нарядный камзол, его голову украшал искусно уложенный парик, и весь вид этого честолюбца говорил о том, что он вполне доволен собой. Сальери, правда, был невысокого роста, полноват, с длинным носом и темными, быстрыми, почти кошачьими глазами, а острый выступающий вперед подбородок придавал ему сходство с хищной птицей.

Да Понте, старше Сальери всего на год, выглядел куда солидней. Поэт гордился своей наружностью – высокий, худощавый, с орлиным носом, черными волосами и живыми горящими глазами. Но в последние годы его и без того длинное лицо, казалось, вытянулось еще сильнее, щеки провалились, римский нос, придававший ему всегда внушительный вид, казался еще больше, а взгляд стал пронзительнее.

Да Понте сообщил Моцарту:

«Я решил, что в той сцене, где Феррандо и Гульельмо, переодетые в албанцев, добиваются благосклонности Фьордилиджи и Дорабеллы, они должны прикинуться, что в случае отказа готовы принять яд».

«Это и было темой вашей беседы с господином Сальери?» – спросил Моцарт.

Да Понте напустил на себя таинственность – он любил все театральное – и сказал:

«Это будет великолепным финалом для первого акта».

«Я в восторге от вашей музыки, Моцарт, – сказал Сальери, – но, как вам известно, питаю самые преданные чувства и к нашему дорогому другу да Понте».

«Вы искренний человек, – объявил да Понте. – Маэстро Сальери представил меня венскому свету и императору. Я ему очень многим обязан».

Мне почудилось, господин Отис, что, окажись они на узкой дорожке, одному из них бы не сдобровать, однако я, разумеется, не посмел открыть рта.

«Но маэстро Сальери утверждает, что „Дон Жуан“ – это опера, воспевающая дьявола, – продолжал Моцарт. – Согласитесь, что это не совсем лестное мнение».

«Стоит ли принимать всерьез подобные замечания, Моцарт, – отозвался Сальери. – Это лишь говорит о том, как все мы вам завидуем. Да и кто из нас потом не сожалеет о необдуманных словах?»

«Посмотрите, какую помощь оказал нам маэстро, – добавил да Понте. – Он знаток ядов. И наш искренний друг. Только что он советовал мне, как удачнее ввести этот момент в сюжет».

«Я думаю, нам не следует вообще касаться подобной темы, пусть даже в шутку. Яд – вещь малоприятная», – заметил Моцарт.

«Вольфганг, это чисто по-венециански, а ведь вся опера венецианская».

«Это возымеет успех, Моцарт, – вставил Сальери. – Поверьте».

«Тогда о чем же вы вели спор?» – спросил Моцарт.

«Я венецианец, – ответил да Понте. – Когда я с чем-то не согласен, я этого не скрываю. Но маэстро Сальери меня убедил. Он даже сказал, какой избрать яд. Влюбленные притворятся, будто приняли „аква тоффана“».

«Это очень действенный яд, – с гордостью произнес Сальери. – В нем содержится мышьяк и окись свинца, однако в малых дозах он действует медленно и его не обнаружить. В моей следующей опере я, возможно, и сам прибегну к подобному приему. У меня есть нюх на увлекательные ситуации, не сочтите это хвастовством».

«И в благодарность за его любезный совет, да Понте, вы обещали Сальери написать либретто для его новой оперы?» – спросил Моцарт.

«Каждый устраивается как может», – пожал плечами да Понте.

«Говорят, император не доживет до нашей премьеры. Если это случится, премьеру оперы могут отложить», – сказал Моцарт.

«Я только вчера видел Иосифа, – с видом святоши заметил да Понте, – он болен, в этом нет сомнений, но выглядел гораздо лучше. Император не собирается умирать до премьеры нашей оперы. Можете мне поверить».

«А не стал ли он жертвой отравления?» – спросил Моцарт.

«Господи, откуда у вас такие мысли?» – воскликнул либреттист.

«Оттуда же, откуда у всех других, – ответил Моцарт. – А как обстоят дела во Франции? Ведь это тоже может помешать постановке оперы?»

«Я слышал, Иосиф ведет переговоры с французами об освобождении своей сестры. Французы будут только рады избавиться от Марии Антуанетты. Но нам за нее волноваться нечего», – сказал да Понте.

«Если ее смерть приведет к войне, это и нас коснется», – возразил Моцарт.

«Вы утомлены, Вольфганг, вас все волнует, – сказал да Понте. – Раз уж мы решили использовать в опере ложное отравление, нужно написать к этой сцене соответствующую музыку. Отказаться от подобной идеи просто глупо. Сейчас это модно».

«А как насчет концертмейстера и нашего уважаемого господина директора, да Понте?»

«Я позабочусь о Розенберге, Вольфганг, а вы позаботьтесь о музыке. Это единственное, о чем вам следует заботиться».

Моцарт тут же назначил меня концертмейстером. Я сознавал всю разумность его решения; но не успели мы возобновить прерванную репетицию, как я увидел приближающихся к нам сестер Вебер: жену Моцарта Констанцу, ее старшую сестру примадонну Алоизию Ланге, в которую Моцарт был влюблен до своей женитьбы, и младшую сестру Софи Вебер, часто посещавшую их дом.

Я догадался о причине появления Алоизии. Ее прочили на роль Фьордилиджи, пока да Понте не сумел пристроить на эту роль свою любовницу Ла Феррарезе, но всегда могла возникнуть нужда в дополнительном сопрано. На Ла Феррарезе, по слухам, нельзя было положиться, и Моцарту не нравился ее голос, а голосом Алоизии он восторгался, не говоря об остальных ее качествах. Но жена его редко появлялась на репетициях. По-видимому, что-то случилось, подумал я, заметив взволнованный вид Констанцы.

Мюллер сделал паузу, и Джэсон задумался над тем, насколько можно доверять воспоминаниям старого музыканта. Может быть, Мюллер просто тешит свое тщеславие?

А может, держится за это драгоценное прошлое потому, что жить ему уже больше нечем? И хотя Вена все так же неумолимо влекла к себе Джэсона – единственный город, в котором, казалось, стоило жить музыканту, – его занимал вопрос: чего больше в рассказе старого учителя – фантазии или правды? Мюллер мог без всякого умысла многое исказить. Но, несмотря на одолевавшие его сомнения, Джэсон хотел дослушать все до конца. Слушая, он сам становился как бы участником этих волнующих событий. Происходило нечто удивительное и прекрасное: он страстно любил Моцарта и эта любовь роднила его с музыкальным миром, полным величественной красоты.