Генрих Айнзидель - Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948

— Тогда почему вы продолжаете сражаться?

— Разве одно связано с другим? Немецкий народ воюет и верит в победу. Я знаю всего пять или десять человек во всей Германии, которые не верят в победу Гитлера, а мои товарищи просто смеялись надо мной, когда я высказывал сомнения по этому поводу.

— Хотели бы вы написать письмо домой?

— Конечно, хотел бы, но как это сделать?

— Вы могли бы написать его в виде листовки, в которой выражаете свои сомнения в победе Гитлера.

— Я не стану этого делать.

— Почему?

— Вряд ли это нужно объяснять.

— А разве дома вы никогда не говорили о своих сомнениях?

— В кругу своих товарищей — да.

— Почему же не хотите сделать это снова?

Я не ответил. Действительно, почему бы нет? Это было бы против всех правил военного человека. Но новость о том, что я пропал без вести, вскоре дойдет до моего дома, и что будет тогда? Последний из оставшихся в живых сыновей пропал без вести в Советском Союзе! Это было бы хуже чем просто весть о моей гибели в бою.

Человек напротив меня прервал мои размышления:

— Ну, если вы не хотите делать этого, никто не станет принуждать вас.

Я попросил дать мне время подумать.

Конвоир отвел меня обратно в мою грязную нору в разрушенной лачуге, где я снова остался наедине со своими мыслями. Листовка? Это было бы настоящим предательством. После этого для меня станет невозможным возвращение в Германию, пока у власти там остается Гитлер. Это решение должно было повлиять на всю мою дальнейшую жизнь. В прошлую войну ни о чем подобном даже не слышали. Офицер кайзера даже не стал бы дожидаться, чтобы ему сделали подобное предложение повторно. Но разве можно сравнивать эти две войны? В те дни существовал рейхстаг, мирные инициативы, забастовки и антивоенные демонстрации.

«Что бы ты сделал, — продолжал я спрашивать у самого себя, — если бы десять дней назад кто-то рассказал тебе о заговоре против Гитлера и его армии? Донес бы ты на этого человека?» Ну и вопрос! Чтобы я согласился стать пособником этих сумасшедших, этих наркоманов и пьяниц, авантюристов и мегаманьяков с лицами дегенератов? Я вспомнил, как мой отчим, к стыду собравшейся семьи, вешая на стену огромный дешевый портрет Гитлера, окинул его долгим, задумчивым взглядом и, наконец, бросил: «Разве все вы не видите, каким кретином, грязным и низким типом выглядит этот человек?»

И все же всего пять дней назад я сражался под знаменем Гитлера и носил свастику на своем мундире. Что должны были подумать русские, если я откажусь от всего этого сейчас, когда нахожусь у них в плену?

У меня не оставалось времени на размышления. За мной пришел охранник, который отвел меня в комнату, где ждали те, кто меня допрашивал.

— Итак, что вы решили?

Я все еще пребывал в неуверенности. Как я должен был поступить? То ли от стыда, то ли от волнения или лихорадки я почувствовал, как у меня подскочила температура. Может быть, я сам виноват в том, что мне приходится стоять перед подобным выбором?

Почему для военнопленных не предусмотрено почтового сообщения? Почему мы оказываемся полностью отрезанными? Имею ли я полное право делать или не делать то, что нахожу нужным сейчас, когда я стал полностью сам себе хозяином, не подвластным законам и не имеющим прав, лишенным всякой защиты родины? Почему я не могу сказать или написать то, что считаю нужным, чтобы дать своей матери хоть немного утешения и надежды?

Русский повторил вопрос, и я принял решение:

— Да, я напишу это.

Я передавал привет своим родителям и своим друзьям. Я сообщил, что со мной обращаются корректно. Я заявил, что считаю, что Германия проиграет эту войну и что предупреждение Бисмарка относительно войны с Россией снова подтвердилось.

Когда я выходил из комнаты, русский подал мне руку и попрощался со мной на немецком языке.

Я ничего не ответил.

Глава 2

Антифашисты

Я пытался удержать равновесие, шагая по извилистой тропинке в болотистом лесу, сгибаясь пополам под весом неимоверно тяжелого рюкзака. Впереди шагали двенадцать офицеров-итальянцев, так же тяжело нагруженных, уставших и несчастных. Позади шагал конвоир с винтовкой на плече прикладом вверх, злобно бормотавший: «Сукины дети! Вперед, быстрее!»

Перед глазами у меня заплясали красные круги. Кровь стучала в висках, а загноившаяся рана, полученная 24 августа, причиняла сильную боль. Я подумал, что через сотню шагов выброшу свой рюкзак в болото и сам шагну туда же. Но потом я начинал отсчитывать следующую сотню, потом еще одну. Наконец мы вышли к опушке леса и растянулись на небольшом пригорке. Конвоир впереди отдал команду: «Стой! Halt!»

Все тринадцать человек со стоном облегчения бросились на землю. Мы закрыли глаза и жадно глотали воздух задохнувшейся грудью. Прошло какое-то время, прежде чем первый из нас скрутил цигарку из табачных листьев в тонкой полоске газетной бумаги. И снова мы почувствовали муки голода — жестокие позывы, которые заставляют некоторых жевать и глотать любую зелень, попавшую им в руки.

Я познакомился с итальянцами 7 сентября в пересыльном лагере для военнопленных на берегу Волги, куда попал после трех дней пути длиной 150 километров. Меня заперли на ночь в мерзлом подвале вместе с еще двумя летчиками-военнопленными, которых подозревали в намерениях бежать из плена. На следующий день из лагеря отправили первую группу: двести человек, которые ушли колоннами по четыре. В голове колонн поставили двенадцать итальянских офицеров, майоров, капитанов, лейтенантов, а впереди всех шел я — единственный пленный немецкий офицер. Так мы маршировали напрямик через степь в сопровождении 30–40 вооруженных до зубов солдат-красноармейцев. За сутки они заставили нас преодолеть примерно 70 километров. Потом нам дали отдохнуть несколько часов прямо на дороге, после чего мы прошли еще 40 километров примерно за двенадцать часов. Затем нам пришлось трое суток дожидаться на станции прибытия эшелона. Потом нас распихали по пятьдесят человек в каждый вагон. Большинство из нас уже успело заразиться дизентерией, и смерть начала пожинать свой урожай. В течение целого месяца путешествия нам выдавали ежедневно лишь ломтик хлеба размером с кулак и нечто на кончике ножа, что называлось сахаром. Если везло, то в поезде удавалось получить кружку воды, отдававшей машинным маслом. В этом направлении движение советских поездов было чрезвычайно плотным. Нашему эшелону часто часами приходилось простаивать на запасных путях. Эшелоны с войсками, боеприпасами, танками и другой техникой постоянно были видны через отверстия в скользящих горизонтально дверях вагона, через которые мы проталкивали наружу ведро с отходами.