Дебора Кертис - Touching From a Distance

После пары коктейлей мне удалось немного расслабиться. Танцуя со своим достаточно юным дядей, я не заметила, что Йен угрюмо наблюдает за мной из коридора.

После танца я подошла к нему — он держал в руке стакан с «Кровавой Мэри» и резко выплеснул ее мне в лицо. Томатный сок залил все платье. Кристина приготовилась вмешаться и предотвратить ссору, но в этом не было необходимости, так как и моей единственной целью было скрыть случившееся. В общем-то, я прикрыла Йена. Его родственники ушли вскоре после того, как я, переодевшись, вернулась к гостям. Моя мать догадалась, что произошло, но я все отрицала.

Йен пытался вписаться во всеобщее веселье, но танцевал охотнее один, чем со мной. Его скованные, неуклюжие движения и застывшая на лице недовольная гримаса обеспечили ему публику. Пока мои родственники в недоумении переглядывались, я испытывала странную смесь смущения и гордости за его исключительность. Йен снова впал в недовольство, когда понял, что мы не сможем остаться в отдельной комнате на ночь. Этого стоило ожидать, учитывая, что в домике с тремя спальнями находилось несколько десятков гостей, каждый из которых искал, где бы прилечь. На следующий день, забыв о том, что и наши прежние вечеринки в антикварном магазине нельзя было назвать невинными, Йен зачитал мне лекцию о вреде алкоголя и раскритиковал поведение моих тетушек. Моя бабушка вернулась домой, убежденная в том, что Йен был «под наркотиками». Я бы только порадовалась, будь это правдой: можно было бы хоть как-то объяснить его поведение. Уже тогда моя мать, повергнув меня в смятение, предположила, что он страдает раздвоением личности. Наши с Йеном отношения стали чем-то вроде бунта против родителей.

Мы скромно отметили помолвку вместе с Кельвином Бриггсом и Элейн Кинг, съездив в Манчестер на концерт Боуи и Roxy Music. Из экономии или из шалости мы пронесли алкоголь под пальто и ничего не покупали весь вечер. Я жалела, что Хелен и Оливер не были приглашены; сложилось впечатление, будто Йен считает помолвку «беспонтовой».

Его взгляды менялись в зависимости оттого, кто был с ним рядом и что он мог от него получить.

Йен уволился с относительно стабильной работы в «Редких пластинках» и снял место на антикварном рынке Баттер Лейн, за углом музыкального магазина. Это предприятие оказалось неудачным. Не думаю, что он заработал достаточно хотя бы для покрытия аренды. Изначально весь его ассортимент составляли пластинки из личной коллекции. Он закупил что-то только один раз, и хозяева рынка постоянно жаловались: товары Йена, строго говоря, не считались антиквариатом. Я устроилась в городской совет Маклсфилда; в соседнем помещении проводились аукционы. Как-то раз я в обеденный перерыв зашла туда и купила лот граммофонных пластинок в надежде, что они заинтересуют покупателей Йена. Не знаю, удалось ли ему продать хоть одну пластинку. Его коллекция уменьшалась, но он не сделал на этом никаких денег. Даже его заветная «The Man Who Sold the World», на конверте которой был изображен Боуи в женском платье, была выставлена на продажу. Йен радостно рассказал мне, что продал ее какому-то мальчугану, но потом выяснилось, что он отдал ее Хелен Аткинсон Вуд. Он продолжал поддерживать отношения с некоторыми из старых друзей, хотя запрещал мне общаться с моими, включая мальчика, с которым я с тринадцати лет переписывалась.

В какой-то момент Йен не смог больше оплачивать аренду и стал искать работу. Он обратился в управление гражданских служащих и получил должность в Министерстве обороны, в Чидл Хьюлм. Перед тем как приступить к работе, он съездил в Манчестер к тетушке Нелл, и она помогла ему обновить гардероб и подстричься в более подходящем, строгом стиле. Они сделали несколько моментальных снимков в фотоавтомате: оба выглядели счастливыми. Йен, посмеиваясь, рассказал, как тетушка обрадовалась его новой работе, но предупредила, что среди госслужащих могут попадаться гомосексуалисты.

После нескольких месяцев работы в Министерстве обороны ему предложили место в комиссии по трудоустройству в Манчестере, на Пикадилли Гарденс, что было гораздо ближе к дому.

Почти каждые выходные мы проводили в доме родителей Йена. Это иногда раздражало его отца, но он вышел из себя только раз, причем мне лично так ничего и не сказал. Йену нравилось водить меня в манчестерские гей-пабы и клубы, особенно в «Рембрандт», «Наполеон» и «Юнион». В «Юнионе» обитал старый трансвестит, называющий себя «мамочкой», — он постоянно распевал похабные песни. Я всегда чувствовала себя неловко в подобных местах и со-всем смутилась, когда мы напоролись на парочку друзей из Маклсфилда. Обменявшись нетрезвыми приветствиями, мы вместе отправились по гей-барам. Наши друзья познакомили нас с некоторыми из завсегдатаев, и Йен пустился с ними в разговоры. Он живо интересовался окружающими, особенно теми, кто выбивался из привычных рамок. Я же не хотела знать о каком-нибудь несчастном, которого избили в туалете на Парк Грин в Маклсфилде, или о чем-то подобном.

В иных случаях мы, бывало, отправлялись в «Вир Келлер» по субботам и, не чувствуя ног, садились на последний автобус. Родители Йена ждали нас. Я ложилась спать в его кровать, а он укладывался на диване в гостиной. Перед сном Йен всегда первым устремлялся в ванную. Он все еще был одержим своей внешностью. Большую часть времени его лицо было покрыто антисептическим кремом, будто плотным слоем макияжа, а перед сном накладывался еще один его слой. Наши друзья считали это странноватым, но Йен никогда не выходил из дома, не позаботившись о коже.

Йен любил посмеяться над родителями и постоянно испытывал терпение своей мамы. Например, говорил что-то совершенно дурацкое, чтобы нельзя было расслышать с кухни, и Дорин недоверчиво заглядывала в комнату, а он трясся от беззвучного смеха и сползал с кресла.

Его шутки были задорными, но не злыми.

В 1974 году, когда мы отмечали свадьбу моей двоюродной сестры Сьюзен в Ливерпуле, Йен начал в очередной раз портить мне праздник, запрещая танцевать: он решил, что вырез на моем платье слишком велик. Но я рассудила, что даже он не будет вести себя как дурак при таком количестве людей, и отправилась танцевать, не обращая внимания на его несчастное лицо и угрюмый вид. К счастью, он сдержался и не устроил скандал, но настоял на том, чтобы мы занялись любовью в поезде по пути домой. Я уже свыклась с его ревнивым, собственническим отношением и чувствовала, что таким образом он восстанавливает свои права.

3. Лицом к лицу[5]

День свадьбы был назначен, и к ней начались приготовления. Йен особенно ни во что не вмешивался, но, зная его привычку винить меня в излишней раскованности, я выбрала закрытое свадебное платье. Он не любил, когда другие мужчины смотрели на меня. Я смирилась и с его выбором гимна — «Glorious Things Of Thee Are Spoken» на музыку «Песни Кайзера» Йозефа Гайдна. На ту же мелодию поется «Deutschland, Deutschland Uber Alles». Мне нравилась пышность церковных обрядов, но вот что касается прихожан из числа знакомых, я считала, что среди них немало ханжей. Йен вообще сперва отказывался венчаться и предсказывал, что меня поразит посреди свадебной церемонии.