Страна Прометея - Константин Александрович Чхеидзе
Но что поле! Полевые масштабы ничтожны! Чтобы рассмотреть законы жизни культурного или дикого поля, вы должны искать, нагибаться… То ли дело лес! В лесу все нагляднее, яснее и проще. Представьте себе так называемый девственный лес, тропический или северный, вроде сибирской тайги, – безразлично. Представьте себе трагическую борьбу титанов – дубов или сосен, когда где-то далеко вверху их ветви бьются за воздух и солнце; а внизу, на трудно обозримом пространстве, происходит непрерывная жестокая схватка миллионов корней и корешков – за жизнь, за то, чтобы «мне» отвоевать от «тебя» как можно больше питательных соков земли… И нет никаких сдерживающих начал этой борьбы: она происходит в суровом молчании. Свидетели ее – другие деревья, кустарники, ползучие лианы, колоссальные травы – все это не устает в смертельной схватке душить друг друга: ибо, если не погибнешь ты, погибну я. Каждому кажется, что мир существует лишь для него и что мир – это и есть вот этот кусочек земли, воздуха и света, к завладению которого направлены все его силы. Таким именно выглядит девственный лес; таковы именно его суровые хищнические законы жизни… Но посмотрите на лес культурный. И здесь может быть разница между громадным дубом и маленькой нежной березкой. Но перед Небом они равнодостойны в своем стремлении шириться, расти и цвести. И если жизнь гиганта-дуба не исключает жизни березки, то так случилось потому, что заботливая рука отвела достаточно места дубу и достаточно места березе. Возделанным, культурным этот лес стал после того, как между деревьями были установлены отношения взаимного признания права на жизнь и счастье одного из них не строилось непременно на несчастье другого.
Я вспоминаю картины леса и поля невольно. Они сами приходят в голову. Когда я вижу громадный город, я говорю себе: вот дикий лес. Вот на этом месте, где сейчас воздвигается десятиэтажный дом, еще так недавно стояли два приземистых уютных дома. И я знаю, что в каждом из этих домов жило по семейству и жили они здоровой, радостной жизнью; одна семья бывала у другой, и они все делили между собою невзгоды и удачи. А теперь тут будет стоять махина в десять этажей и сто пятьдесят квартир. Если сегодня ночью мой сосед по квартире приведет к себе столетнюю старуху в колье из алмазов, изнасилует ее и потом зарежет, то я узнаю об этом лишь завтра или послезавтра из газет. Газеты будут, конечно, обрадованы такому происшествию! Только подумать: какое количество жирно набранных строчек! Но условия жизни в десятиэтажном доме не изменятся. Через несколько дней или недель на другом этаже какой-нибудь всеми любимый учитель или пастырь, по бедности и ничтожности своей профессии не имеющий прислуги, внезапно заболеет, да так, что и встать не сможет. Ну и что же?! На кого надежда у тебя, дорогой учитель? На почтальона, на случайного сборщика пепла или контролера электрической станции? Да, если они придут – ты спасен. А нет – ты можешь подыхать спокойно. Ты – в десятиэтажной пустыне. И если все-таки судьба улыбнется тебе, и тебя отвезут в общественную больницу – будь покоен! Тебя не забудут: когда ты умрешь и смерть твоя даст несколько газетных строчек – за гробом твоим, пожалуй, пойдет десяток повес и зевак, поверивших газетному писаке, что ты знаменит и пользовался при жизни всеобщей любовью.
И вот, я иду по городу, как по дикому полю. Я вижу великолепное здание – это почта. Направо, у входа, лежит безногое существо. Оно продает газеты. Идет снег, и снежинки падают на хрупкий товар безногого существа. Существо, боясь за товар, прячет его под нечто, напоминающее шаль и служащее покровом от холода. А пока происходит эта незаметная драма, на ступеньках почты стоит молодой человек, нервно постукивающий каблуком лаковых ботинок. Он читает оглушительно пахнущий листик бумаги какого-то необыкновенного цвета, вроде золота, и морщит левую бровь. Письмо явно не доставляет ему удовольствия. Он почесывает отточенным ногтем мизинца наморщенную бровь. Я вижу на мизинце бриллиант-солитер.
Или вот еще поразительное и непонятное дело. Как это так? Вот идет вагон электрической дороги. И в вагоне этом сидят молодые силачи-красавцы. Они одеты в костюмы спортсменов. Видимо, им просто некуда силу девать. Они нетерпеливы, они спешат поскорее добраться до края города, туда, где каток, если зима; или футбольное поле, если лето… Трамвай словно чувствует молодое веселье и мчится, мчится, разбрызгивая стальные скрипы, звоны и стуки колес. А вдоль линии трамвая идет дорожка. И по дорожке этой плетутся фигуры. Вот – первая. Это беременная женщина. Она с трудом передвигает ноги. По-видимому, в ее корзинке белье. Чье белье? Свое? Чужое? Может быть, она прачка? Я не знаю. Но каждому видно, что нести живот и корзину ей не по силам. А вслед за ней, ведомый собачкой, идет слепец. На его груди нет надписи «слепец». Он не нищий; он просто старый солдат, лишившийся зрения. Он отдал свое зрение родине, т. е. между прочим и тем, кто в состоянии оплатить трамвайный билет… Эй! Не унывай, солдат! Собака тебя не оставит!.. Но тяжелее всех видеть сгорбленных столетних старух. Вот уж подлинное чудо! Многие из этих старух, что волочат ноги в стоптанных ботинках, вероятно, были сначала матерями, потом бабушками. Они во чреве своем носили будущий век. И вот, этот век пришел. Вот он, этот век, он идет в трамвай. Он торопится за город. Время – деньги. И сегодня, как и вчера, должно принести максимум удовольствия. Я
