...Вечности заложник - Семен Борисович Ласкин
Итак, Вяземская зашифровывает Полетику, и только в 1908 году, незадолго до публикации Араповой, П. И. Бартенев раскрывает подлинное имя.
Не стал я цитировать многое «сочиненное» Араповой в ее пространных воспоминаниях: второе анонимное письмо, охрану свидания Г. Ланским, выяснение отношений Пушкина с женой.
Источник, письмо Густава Фризенгофа, открывает фактический уровень знаний Араповой.
И все же зададимся вопросом: была ли в действительности Констанция, рассказавшая Араповой удивительную, неведомую другим исповедь Натальи Николаевны о роковом свидании, «за которое муж заплатил своей кровью», а она «счастьем и покоем своей жизни».
Пересказ фразы неведомой Констанции уже содержит дату свидания у Полетики. Роковая встреча могла произойти только в январе, накануне дуэли.
Ответ, мне кажется, может быть единственным: разговор с воспитательницей у Араповой был, однако ничего конкретного, кроме факта свидания, детская память дочери не сохранила. Видимо, это и заставило Арапову искать подтверждения, обратиться к престарелой свидетельнице — собственной тетке Александре Николаевне.
На поставленный конкретный вопрос мог быть и конкретный ответ.
Предположить, что Александра Николаевна по собственному легкомыслию так легко расстанется с тайной, которую она хранила пятьдесят лет, трудно. Мало того! Видимо, Арапова гарантирует умолчание, — не случайно же записки публикуются еще через два десятилетия.
Этим же, думаю, следует объяснить и другое «просочившееся» через полвека после смерти Пушкина воспоминание. И опять же напечатанное без конкретного имени виновного: «Мадам NN». Вяземская рассказывает Бартеневу правду, называет Полетику, но, видимо, просит не писать имя.
С. Абрамович как главное логическое доказательство свидания у Полетики в ноябре берет форму письма Фризенгофа, настаивая на его скрупулезной пунктуальности: «И что для нас особенно важно, — подчеркивает исследовательница, — он (Фризенгоф. — С. Л.) ведет рассказ настолько это возможно, в хронологической последовательности (курсив С. Абрамовича. — С. Л.). Там, где Фризенгоф отступает от этого принципа, мы находим специальную оговорку».
И все же одну оговорку, касающуюся всего письма, С. Абрамович не приводит.
«Я запоздал на несколько дней, дорогая Азинька, с отправкой сведений по интересующей вас трагедии, — пишет барон, подчеркивая, что его письмо является ответом на сделанный запрос Араповой, — подробности которой Ваша тетушка разыскивала в своей памяти: их было мало, и я предполагал, что, быть может, найдутся еще другие. Но так как это предположение не оправдалось, я напишу Вам последовательно то, что сообщила мне моя жена».
Фризенгоф говорит о последовательных ответах Александры Николаевны на поставленные вопросы, достаточно перечитать последние слова этой фразы. Но даже если Фризенгоф и пытается действительно последовательно передать преддуэльные события, то можно ли его изложение воспринимать как некую математическую формулу, как таблицу истинного развития событий? Другими словами, можно ли выводить уравнение из столь «нечистого опыта», как говорят о научном эксперименте.
Напомню, что Густав Фризенгоф женился на Александре Николаевне Гончаровой в 1852 году, то есть через пятнадцать лет после трагической дуэли. Письмо Александре Араповой написано в 1887 году, то есть через пятьдесят (!) лет, человеком, знающим подробности со слов жены. Историю он и восстанавливает, правильно излагая факты, а Александра Николаевна, перечитав письмо мужа, с фактами соглашается. И уж если какая-то хронология не соблюдена, то не заставлять же восьмидесятилетнего старика все переписывать. Сведения не для печати, это оговорено.
Арапова получает подтверждение того, что ей доверенно говорила Констанция, видимо, это для нее и было наиболее важным.
Думаю, логично представить и другое: во всем письме Фризенгофа факт свидания у Полетики — единственная новость, остальное широкоизвестно и много раз оговорено. Вероятно, задавая вопросы тетке, Арапова именно этот вопрос ставила, как основной, первым, тогда и ответ должен был быть первым, то есть написан в том порядке, в каком писалось исходное письмо.
Начав пространное послание, барон спохватывается и возвращается к тому главному, чего настойчиво домогается племянница.
Конечно, за истекшие пятьдесят лет много воды утекло, многое перемешалось: и слухи, и факты, трудно разобраться барону. Он общался с Геккерном, имел какие-то объяснения от него, повторяет сплетню о Гагарине, называет князя автором анонимного письма, уверен, что Геккерн уговаривал Наталью Николаевну, имеющую четырех детей, бежать с его сыном в Париж, правда, и здесь уточняет, подчеркивая давность событий: «Александрина... уже не помнит, было ли это сделано устно или письменно».
С. Абрамович пишет: «Материалы, которыми мы располагаем в настоящее время, свидетельствуют прежде всего о том, что никто из людей пушкинского круга не связывал инцидент на квартире у Полетики с последней дуэлью, хотя о нем знали многие».
Сказано категорично, но так ли это?
Если отвести как недостоверное признание самой Натали (Констанции, воспитательнице детей) о свидании (хотя факт свидания подтвердился Александриной) как о роковом, то есть стоившем Пушкину жизни, если допустить, что признания Вяземских и Александрины дату свидания не уточняют, то проследим поведенческие линии других людей, близких к драме. Может, косвенные доказательства окажут нам определенную услугу.
Первой, знавшей о произошедшем, следует считать тетку Загряжскую.
Известно, что в ноябре и декабре Дантес видится с Екатериной по утрам у Загряжской, он перестает посещать дома Карамзиных и Вяземских. Тетка присутствует и на свадьбе старшей племянницы в январе 1837 года.
Думаю, ничем иным, кроме знания о свидании, нельзя объяснить слова Полетики из письма к Екатерине Дантес от 3 октября 1837 года.
«Позавчера я имела счастье обедать с Вашей тетушкой, — со злой иронией признается она подруге, — удивительно, до чего эта женщина меня любит: она просто зубами скрежещет, когда ей надо сказать мне — здравствуйте. Что до меня, то я проявляю к ней полнейшее безразличие, это единственная дань уважения, которую я способна ей принести».
Признание Полетики словно бы перекликается со словами Екатерины, сказанными раньше, в уже приведенном мартовском письме: «Граф (Строганов. — С. Л.) <...> возмущен до бешенства глупым поведением моей тетушки и не сделал ни шага к сближению с ней».
Кстати, отношение Загряжской, не простившей Екатерину и Полетику, не изменилось до конца ее жизни, достаточно поглядеть письма Екатерины к Дмитрию из Франции.
Конечно же, поведение Загряжской еще не устанавливает для нас точную дату свидания, однако ненависть, возникшая именно после убийства Пушкина, — дальше я приведу письмо Александрины от 24 января 1837 года, подтверждающее этот факт, — противоречит ноябрьской версии.
Думаю, не только откровенность Идалии Полетики с Екатериной, касающаяся поведения тетки, но и слова Пушкина, прочитанные в одном из последних, близких к окончательному тексту черновиков дуэльного
