Иван Миронов - Замурованные: Хроники Кремлёвского централа
Бросив вещи на пустую шконку, бродяга поздоровался, представившись Максом.
— Сто пятая проклятая? — спросил Алтын, отрешенно улыбнувшись.
— Так, — в растяжечку произнес вновь прибывший, исподлобья рассматривая сидельцев. — Грузят, как самосвал.
— Встал под загрузку — грузись, — монотонно изрек Алтын.
— Что-то громкое? — поинтересовался Бубен.
Парень замялся, подобные откровения да еще и в незнакомой компании были ему явно не по душе.
— Убийство… эта… — промямлил он. — Козлова.
— Зампреда ЦБ?! Так это вас недавно приняли? Как там твоя фамилия? — Бубен почесал затылок. — Половинкин? Четвертинкин?
— Прогляда, — буркнул Максим. — Тот, которого ты назвал, — мой подельник.
— Понятно с тобой, — протянул Алтын и прибавил звук в телевизоре.
Больше Прогляду никто расспросами не донимал. Дело было уже после отбоя. Вскоре в хате раздался мирный дружный храп.
Следующий день ознаменовался приходом начальника тюрьмы. Вошел невысокий худощавый товарищ в дорогом, идеально выглаженном костюме, черный узкий галстук завязан по чекистской моде мелким узлом. Лацкан полосатого пиджака украшал значок с летучей мышью.
Последним навстречу хозяину со шконки слез Прогляда, приняв расслабленную стойку уставшей путаны.
— Как вы стоите? — вместо «здрасьте» изрек начальник, обращаясь к Максу.
В ответ Прогляда вальяжно перевалился с ноги на ногу и грозно зыркнул на хозяина, мол, иди, куда шел. Доморощенный стрелок явно играл на публику, пытаясь утвердиться в коллективе.
Как только за начальником громыхнули тормоза, Прогляда, окинув хату орлиным взором, резюмировал:
— Совсем мусор попутал… «Как вы стоите?» Пошел бы он…
Однако все получилось с точностью до наоборот. Не успело общество оценить дерзость и патетику гражданина Украины, как в дверь застучали: «Всей хатой, с вещами по отдельности!»
— Слышь, ты, чмо, тебе кто разрешил хлебало разинуть? — первым от такой неожиданности пришел в себя Алтын.
— Да ладно тебе, братан, — не успев выйти из образа, ляпнул Прогляда.
— Твой братан за Амуром желуди роет!
— А че он того… Как он эта… разговаривает… Нормально я стоял, — беззубо парировал Прогляда, в ежовый комок свернувшись на шконке.
Камера в злобном трауре молча принялась скручивать хозяйство. Провизия делилась поровну, разбирались и расфасовывались по тюкам доселе аккуратно выстроенные стеллажи из провианта. Вскоре хата стала похожа на разгромленный продсклад. Прогляда беспрестанно курил, стараясь ни с кем не пересекаться взглядом. Он даже покаянно отказался от дежурно предложенной пайки, заглушая голодняк никотином. На мешках просидели почти до отбоя, пока с продола не донеслось глумливо-задорное: «Переезд отменяется!»
Все вздохнули облегченно, кроме Прогляды, у которого сорвалось расставание с опасными попутчиками. Но горевал он недолго, быстро оценил продуктовый потенциал хаты, и, что главное, казалось, неисчерпаемые запасы сала. Дорвавшись до буфета, Прогляда остановиться уже не мог, поглощая постоянно все подряд. Сжирался весь неликвид, выкинуть который не поднималась или не дошла рука: рыба с душком, пожелтевшее сало, подкисшее молоко, пластмассовые запарики. На прогулки Максим не ходил, используя любую отлучку сокамерников, чтобы вольготно похозяйничать в холодильнике. Любимым блюдом Прогляды было порошковое картофельное пюре, заправленное колбасными ошметками и селедкой. Сей гастрономический писк он ласково именовал «оселедица с картоплей».
Буквально через пару дней по телевизору пошли сюжеты, посвященные убийцам первого зампреда ЦБ и его шофера. Увидев себя по ящику, Прогляда преобразился, подтянул живот, крутанул грудь, на лице заиграла горделивая улыбка. Между тем с экрана повествовалось о «жестоких бандитах», некогда входивших в Луганскую организованную преступную группировку, оборвавших «славный трудовой путь» банкира Козлова.
— Слышь, Макс! Рассказывай, как было. Ты же в раскладах, — прервал Бубен вожделенное самолюбование Прогляды.
— Я не хочу об этом говорить, — смутился стрелок.
— Ты че, хохол, сухаришься? — раздраженно продолжил Бубен. — Сам раскололся до жопы, вся страна знает, как ты водилу мочил, а здесь говорить не хочешь? Или ты только с мусорами откровенничаешь?
— Денег-то тебе обломилось? — спросил Алтын.
— Пятерка грина, — сквозь зубы процедил хохол.
— Конченые дебилы! Это ж надо за пятеру в такой блудняк вписаться! Вы что, не знали, на кого заходите?
— Знали бы, не влезли, — робко огрызнулся Прогляда.
— Знал бы прикуп, жил бы… Вы ж его пасли?! А у нас граждане на «полосатых» номерах не ездят.
— Сказали же по ящику, — уточнил Бубен, — что не курсанули, кого валить придется. А как прочухали, кого зажмурили, решили тупо сдаться.
— Гонят они, — возмутился стрелок. — Это дружок мой с мобилы бабе своей позвонил на домашний. Ну, мусора его и пробили.
— За пять тысяч долларов, — задумчиво произнес Алтын. — Так вы, получается, энтузиасты-бессеребреники. Вы хоть магнитолу из «мэрса» выдрали?
— Только золотые фиксы у жмуров, — заржал Бубен под скрежет зубов Прогляды.
— Ну, теперь киллеры-гастарбайтеры за козла ответите. Пыжик — не пыжик, а двадцатку выхватить проще некуда.
— Мне за чистуху обещали не больше червонца.
— Сколько можно мучиться, не пора ли ссучиться! Не знаю, как у вас в Луганске, а у нас чистосердечное признание смягчает вину, но увеличивает срок. В России вернее с цыганами договориться, чем с мусорами, — сочувственно изрек Алтын.
— Значит, сдал корешей, как пустые бутылки, — резюмировал Бубен, на что голова Прогляды резко нырнула в плечи. — Анекдот в тему: один хохол — гопник, два — банда, три — партизанский отряд, четыре хохла — партизанский отряд и один предатель.
На следующий день, с утра пораньше Бубна выдернули опера, по возвращению от которых его негодованию не было предела. Со слов Сергея выходило, что Сева настрочил на него и на Алтына несколько заяв об угрозах расправы и вымогалове. Бубен немедленно заклеймил Зайца петухом и сукой. От соответствующей сопроводиловки по тюрьме Севу-ГАИ спасало лишь полное отсутствие межкамерных коммуникаций, за исключением «доски объявлений» — широкой деревянной планки под вешалку в душевой. Однако краткие надписи, ручкой выцарапанные на дереве, были безымянны и оперативно затирались вертухаями. Неприкосновенными оставались лишь те послания, которые устраивала сама оперчасть для дискредитации определенных сидельцев в глазах тюремной общественности.
