Заур Зугумов - Бродяга. Побег
В другое время и при более благоприятных обстоятельствах я мог так закосить, что любому бы показалось, что у меня, самое малое, — сотрясение мозга. Но не сейчас. Не знаю почему, но это я знал точно. Я лежал молча, не шевелясь, не издавая ни звука, как раненый зверь, и, затаившись, следил за действиями «охотника». Медленно, по-кошачьи осторожно выйдя из-за стола, он стал приближаться ко мне. Инстинктивно я сжался сильнее, мне оставалось только ждать. Подойдя чуть ли не вплотную, он, ехидно ухмыльнувшись, спросил: «Так ты не знаешь, что говорить, да? — Вопрос был каверзный, с издевкой. — Ну что ж, сейчас я тебе напомню». И, даже не дав мне опомниться, замахнувшись ногой, он нанес мне молниеносный удар в челюсть. Я сразу же на какое-то время потерял сознание и очнулся лишь от очередного удара по почкам, ощутив соленый вкус крови и несколько выбитых зубов во рту.
Трудно сейчас вспомнить, что я чувствовал тогда, о чем думал. Ведь под мусорской пресс я попадал не впервые, но было что-то еще, чего я до сих пор понять не могу. Я знал, что меня привели на допрос, а не убивать, но знал я также хорошо и то, что если даже и убьют, то просто спишут — и делу конец. Кто я такой есть? Побегушник, нарушитель, зек…
Откуда мне было знать тогда, что все бы так и произошло еще в момент нашей поимки, если бы не одно «но». И слава Богу, что я это понял после следующего допроса, точнее сказать, мне помогли прозреть. И кто бы мог подумать, что это сделал старший кум управления?
А пока эта мразь вошла во вкус и била меня со всего маху, наотмашь куда попало. Я закрывался руками, ногами, скрючившись в три погибели, но все было тщетно — удары сыпались как камнепад. Я понял, что долго не выдержу, и в какой-то момент во мне проснулось что-то от хищного зверя.
Я помню точно, что даже зарычал. Злость на этого садиста помутила мой рассудок. Забыв о боли и вообще обо всем на свете, я как раненый волк вскочил на ноги, издал душераздирающий крик, от которого эта тварь остолбенела, и нанес ему такой удар между ног, что, в свою очередь, уже полковник заревел как свинья, когда ее режут, и не упал, а рухнул на оба колена и, раскачиваясь как маятник из стороны в сторону, продолжал истошно визжать.
Теперь видно было, что пришла моя очередь остолбенеть, и, дело прошлое, было от чего. Это животное в полковничьих погонах стояло на коленях посреди кабинета и выло как раненая гиена, побывавшая уже в когтях обозленного льва. Но созерцание прекрасного, к сожалению, почти всегда мимолетно, ибо через несколько секунд после моего удара я был оглушен чем-то сзади по шее и, рухнув как подкошенный рядом с этой падалью, окончательно потерял сознание.
Глава 1
Служили два товарища…
Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я впал в беспамятство, но, когда я очнулся на хребте шныря изолятора, который нес меня по коридору из зоны в БУР, точно помню, было уже светло.
С того момента, как шнырь принес меня в камеру и аккуратно положил на нары, я не спал трое или четверо суток. Тихо постанывая от боли, я то проваливался куда-то в бездну, то вновь возвращался в реальный мир. Были минуты, когда мне становилось уже все безразлично и даже не оставалось сил на борьбу. Но все же чаще я безумно хотел выкарабкаться, цепляясь за жизнь обеими руками, ногами и даже зубами, — так мне, по крайней мере, казалось. Голова моя гудела и болела не переставая, было больно даже шевелить веками и переводить взгляд из стороны в сторону, поэтому я почти не открывал глаз. Остальные части тела были просто воплощением непереносимой сплошной боли.
В моменты некоторого просветления, когда боль хоть немного отступала, я был уже почти уверен, если раньше еще и сомневался, в том, что судьба моя, видно, была целиком соткана дьяволом, а Бог только подшил рубец. Но, как говаривал один очень мудрый ветхозаветный еврей, «все проходит», прошли и для меня эти мучительные дни и ночи, оставив незаживающий рубец на сердце. Под ним осталась смерть, а наверху — жажда жизни, борьба за нее.
Я стал потихоньку-полегоньку приходить в себя. Во время моего полузабытья, когда мне бывало особенно худо, я почему-то решил про себя, что если когда-нибудь придет такой день, когда я смогу нормально, без головных болей и кошмаров, поспать хотя бы несколько часов, значит, я пошел на поправку. И вот когда однажды, на пятые сутки, я проснулся от непродолжительного сна, я уже знал точно, что худшее позади.
Но сказать, что своим выздоровлением я был обязан молодому организму, жажде жизни, оптимизму и прочему, — значит, здорово слукавить. До сих пор не знаю: то ли камера моя не всегда была закрыта, то ли все эти дни молодой шныренок сидел в моей хате, но, когда бы я ни открыл глаза, он постоянно был рядом, хоть и открывал я их очень редко. И не просто был рядом, а ухаживал за мной как самая настоящая нянька, все время что-то запихивая мне в рот то из ложки, то из кружки.
Когда я окончательно пришел в себя, то увидел рядом с собой на нарах разные лекарства, несколько бинтов, вату, начатую плитку шоколада, 750-граммовую банку, наполненную хорошим «купеческим» чаем, в миске было налито сгущенное молоко. Думаю, что любой старый каторжанин и бродяга со мной согласятся в том, что мне было от чего прийти в некоторого рода смятение. После того, что я сделал, меня должны были, по идее, либо добить, либо приморить до кондиции, но никак не отхаживать. Да еще как! Даже самые что ни на есть блатные в то время не пользовались такими привилегиями, какие были предоставлены мне в момент моего отходняка. Здесь было над чем призадуматься. Хотя превратности судьбы научили меня хладнокровно принимать любые неожиданности, но в данном случае, чем больше я старался понять логику действий ментов, тем больше запутывался. А ларчик-то, как оказалось, просто открывался.
Из опыта прошлых лет я твердо уяснил для себя одну непреложную истину: если человек живет в обществе, где его члены очень строго относятся к канонам этого самого общества и не менее строго соблюдают их, то и он, в свою очередь, должен, независимо от своих желаний и потребностей, так же свято чтить их, не менее строго блюсти и всегда в точности выполнять. А это, смею заметить, не всегда одно и то же и не всегда, соблюдая каноны, хочется их выполнять. Человек должен быть честным как перед людьми, с которыми он живет, так и перед самим собой. И это независимо от общества, в котором он вольно или невольно оказался или даже сам избрал его для себя. Главное, я полагаю, порядочность мыслей и действий — ведь жизнь имеет настоящий, глубинный смысл, лишь когда человек одержим идеей и живет ею.
Каков будет конец жизненного пути — это уже другой вопрос. Он может быть и печален, и радостен. Все будет зависеть от избранного в юности пути, то есть от самой идеи; но очевидным всегда должно быть одно — ты должен быть честен! И как бы парадоксально ни звучали эти слова в устах человека, который всю жизнь воровал и бродяжничал, но это истинно так. Умный меня поймет, а дураку без надобности.
