Тимоти Колтон - Ельцин
В 1944 году, в ожидании рождения Валентины, Николай вспомнил свои плотницкие навыки, воспользовался, как можно предположить, связями с поставщиками стройматериалов и построил семейный дом, что не запрещалось советскими законами. Дом, сложенный из кирпича, стоял в Седьмом квартале возле Первого пруда, служившего запасом воды для старой Строгановской шахты. Имевшихся в нем четырех комнат и кухни хватило, чтобы с относительным комфортом разместиться вместе с приехавшими в 1945 году из Серова Старыгиными. Об этом Борис Ельцин в автобиографии не пишет, упомянув лишь, что в березниковских бараках они прожили десять лет (на самом деле шесть), и не обмолвившись ни словом о том, где семья жила после этого. Скорее всего, он опасался, что некоторые читатели сочтут приобретение отдельного дома проявлением жадности или привилегированного положения семьи. Частный дом (но не земельный участок, остававшийся собственностью государства) был немалой ценностью и позволял защититься от инфляции, пожиравшей денежные сбережения[120].
Появившийся спустя 15 лет после раскулачивания дом Ельциных, сохранившийся и по сей день, был признаком ощутимого улучшения их положения и свидетельствовал о том, что Николай смог неплохо приспособиться к городской жизни. Как ни странно, дом также воссоздал сельскую атмосферу, которую семья потеряла и по которой тосковала. Приехали из ниоткуда дед и бабушка Старыгины, и под одной крышей собрались представители трех поколений — точно так, как они жили бы в русской деревне, где родственники обычно селились в одном доме или очень близко друг от друга. Во дворе лежали дрова, был огород, бродили куры; в 1949 году появилась банька, построенная Борисом для Василия Старыгина. Но воспоминания о деревне по-прежнему бередили душу членов семьи. В 1955 году, в рамках проводимой в СССР кампании по перераспределению городских специалистов в сельское хозяйство, Николаю предложили стать председателем колхоза в деревне Урол Молотовской области. Он согласился, но эксперимент провалился, и через два месяца Николай вернулся к технической работе в «Севуралтяжстрое»[121]. В 1959 году его отправили представлять предприятие на Выставке достижений народного хозяйства в Москве, символом которой была стальная статуя работы Веры Мухиной, изображавшая мускулистого рабочего с молотом и крестьянку с серпом. Получив приглашение в столицу, которой он никогда не видел, Николай не мог поверить в собственную удачу. «Он почитал [бумагу], схватился за голову и побежал в контору [с тем, чтобы проверить документ], хотя, конечно, по тем годам, по фигуре, по виду он соответствовал [такой чести]»[122]. Впрочем, столичные огни оказались не для него. В 1962 году Николай вышел на пенсию и после тридцатилетнего отсутствия вместе с супругой вернулся в Бутку, таким образом завершив круг скитаний семьи. Престарелые родители Клавдии поехали вместе с ними. Продав дом в Березниках, они смогли купить уютный домик, расположенный по адресу Короткий переулок, 1[123].
Нравы семьи формировались под влиянием коммунизма, суровых условий жизни на Урале, староверских и православных убеждений предков. Хотя Клавдия была «глубоко религиозна» с первого до последнего дня своей жизни, остальные Ельцины набожностью не отличались, что и неудивительно для страны, где официально насаждался атеизм. Ходить в церковь в Березниках было невозможно: единственная православная церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи была закрыта в 1937 году и открылась вновь лишь в 1992 году. Валентину Ельцину, в отличие от ее братьев, в 1944 году не крестили. Обряд мог выполнить прихожанин, а можно было отправиться в сельскую церковь за городом, но Ельцины не воспользовались этими вариантами. В их гостиной не было икон, хотя в спальне Старыгиных иконы сохранились, а Клавдия Васильевна молилась на маленькую иконку, которую тщательно прятала от посторонних глаз[124]. Борис рос без религиозной веры и обратился к христианству лишь в 1980–1990-х годах[125].
За два года до смерти, в 1991 году, Клавдия Васильевна рассказывала, что они с мужем оба считали, что «это большая работа — хорошего человека вырастить, чтоб не бегали они по улицам беспризорными, не попали бы в плохую компанию»[126]. Никто из детей Ельциных не курил, не играл в карты и кости, не ругался и не пил спиртного. Любые нарушения этих правил строго карались как в школе, так и дома. Учителя могли велеть классу целый месяц бойкотировать ученика, от которого пахло табаком; за запах алкоголя на неделю исключали из школы и посылали письменное предупреждение родителям. В 16 лет Борис Ельцин застал другого подростка за покупкой стакана водки в придорожном киоске; он демонстративно вылил водку на тротуар, заплатил продавцу и ушел. Став взрослым, он оставался равнодушен к курению и азартным играм, никогда не был склонен к сквернословию, однако выпивка стала его слабостью, которой Ельцин явно злоупотреблял. Однокашник Бориса, Сергей Молчанов, всю жизнь проживший в Березниках, уверен, что впервые Ельцин попробовал спиртное, когда пригубил бокал шампанского на школьном выпускном вечере в 1949 году[127].
Мальчик унаследовал широкое лицо матери. К ней, целиком принадлежавшей ему все детство, пока Николай был в заключении, а потом допоздна задерживался на стройке, он сохранил самые теплые чувства. «Мама, — говорил Ельцин мне, и с его словами были согласны все, кто знал Клавдию Васильевну, — очень была добрая женщина. Добрая, ласковая». «Я… любил ее значительно больше, чем отца», — добавил он[128]. При этом Борис Ельцин всегда подчеркивал, как много он взял у отца: «А у отца характер был крутой, как у деда. Наверное, передалось это и мне». Судя по всему, речь идет здесь об Игнатии Ельцине (отце Николая), но и Василий Старыгин (отец Клавдии), которого Борис знал дольше и лучше, по крутости характера не уступал Игнатию. В конце 1940-х годов он был «внушительным стариком, с бородищей, с самобытным умом». В «Исповеди» Ельцин писал: «…Упорный был такой дед, упрямый»[129]. В 2006 году в честь своего 75-летия Борис Николаевич дал интервью газете «Известия», где сказал, что «эмоциональностью и взрывным характером» обязан Старыгину: «Это природное, еще от моего деда ко мне пришло. Ему моя бабушка боялась перечить»[130].
У отца и сына, Николая и Бориса, складывались непростые отношения, обусловленные упорством обоих и их соперничеством за привязанность Клавдии, обостренным частым отсутствием Николая, его пристрастием к выпивке и разницей в возрасте между детьми. В первом томе мемуаров Ельцин вспоминает, как отец порол его ремнем и какие ссоры из-за этого возникали между родителями. Борис выдерживал порку молча, и отец тоже не говорил ничего, пока на помощь сыну не приходила мать, его «вечная защитница», которая прогоняла Николая[131]. По одной из теорий по поводу телесных наказаний, покорность Ельцина указывает на его мазохизм[132]. Подобная теория совершенно абсурдна: русские крестьянские мальчишки терпели телесные наказания, не произнося ни звука. Девочкам можно было плакать, мальчикам — нет. Наказания не доставляли Ельцину удовольствия, и в конце концов он сумел от этого избавиться. В возрасте 14–15 лет он потребовал, чтобы отец перестал его пороть и предоставил ему самому воспитывать свой характер. «Сейчас не царское время, розгами-то драть», — сказал он Николаю (по воспоминаниям Клавдии). После этого избиения прекратились[133]. Как часто это случалось и в каком возрасте началось? Борис Ельцин вспоминает, что отец уводил его в спальню, закрывал дверь, укладывал на постель и доставал ремень. Очевидно, это происходило в семейном доме, построенном в 1944 году, поскольку в бараке у семьи была всего одна комната. Из этого можно сделать вывод, что наказания начались, когда мальчик стал уже подростком, и продолжались не больше года-двух.
Хотя добросердечная Клавдия Васильевна неизменно принимала сторону старшего сына, было бы неправильно считать ее воплощением милосердия и кротости. Друг детства Бориса, Владимир Жданов, в 2001 году рассказал репортеру, что тетя Клава, как звала ее местная детвора, была человеком дисциплинированным и не слишком баловала сына: «Она была женщиной очень волевой и строгой… [Он] не мог ослушаться маму ни в чем. Если она говорила: „Делай уроки“, он тут же садился и делал»[134]. Став взрослым, Борис усвоит подобную манеру обращения с подчиненными ему людьми, не принадлежащими к кругу семьи.
Не следует считать, что отношения Бориса с Николаем Игнатьевичем состояли из одних лишь острых углов. Отец был натурой творческой, и Бориса это всегда восхищало. Вот что он пишет в «Исповеди»:
