Кристофер Хибберт - Частная жизнь адмирала Нельсона

Ко всему прочему Эмма потратила огромные деньги на ремонт дома и уход за садом. Сумма могла бы оказаться еще больше, если бы леди Гамильтон не осаживал Александр Дэвисон. Эмма заново обставила нижний этаж (а заодно и дом на Кларгес-стрит), пристроила несколько кухонь. На втором этаже появились дополнительные туалеты и гардеробы. В саду, значительно расширившемся, работали теперь под началом Томаса Крибба не менее двадцати мужчин и подростков. Завершилось строительство тоннеля под дорогой, проложили новую дорожку под названием «Корма», ведущую к укромной беседке. Нельсону пришлось с усталым вздохом признать: откуда брать на все это деньги, непонятно, но «теперь уж ничего не поделаешь». Эмме он заявил раз и навсегда — он принесет домой «самое преданное, самое честное сердце», но не «богатство, не злато, каким власти одаряют других». А Дэвисону говорил: вообще-то надо бы жить поэкономнее, и все-таки, пока у него есть деньги, пусть леди Гамильтон действует, как и прежде, по своему усмотрению. «В Мертоне все должно отвечать только ее вкусам… Надеюсь, она и далее будет только украшать и украшать дом — по крайней мере покуда я жив».

Судя по всему, Нельсон был рад снова оказаться в Мертоне. В маленькой Горации он души не чаял. Она бодро разгуливала по саду в сопровождении чернокожей девочки, Фатимы. Скакала на игрушечной лошадке — настоящая амазонка в шляпе с высокой тульей и хлыстом в руке. Горация была необыкновенно подвижна и, как с гордостью поведала Эмма ее отцу, начала заниматься итальянским и французским, а также брать уроки игры на фортепьяно. «Я так люблю крестного, — призналась она однажды матери, — но миссис Гибсон говорит, он убивает людей, и мне страшно». Эмме миновало сорок, она еще больше располнела, но тем не менее сохранила былую живость и оставалась мила Нельсону не меньше, чем прежде. Лорд Минто, оказавшийся этим летом у них в гостях, замечает — страсть его «ничуть не утихла».

Лорд Минто садился за трапезу в окружении самых дорогих Нельсону людей. Во главе стола сидела леди Гамильтон, напротив нее — «матушка Кадоган». Сам Нельсон «выглядел отлично и очень бодро». Для «нынешних скверных времен» вел он себя и говорил «в высшей степени сердечно». Посуду из ворчестерского фарфора украшало изображение виконтского герба, блюдо стоимостью в 500 фунтов — подарок Ллой-довского комитета — монограмма Нельсона. На стенах были развешаны картины, живописующие подвиги хозяина дома. Разговор за столом лился легко и непринужденно. По словам Джорджа Мэчема, его дядя «совершенно не походил на героя собственной саги» и, по крайней мере в его, Мэчема, присутствии, ни разу «по собственной инициативе не заговаривал о своих великих подвигах. Ему нравилась негромкая, неторопливая беседа обо всяких приятностях, сдобренная порою легким юмором. За столом он говорил меньше других… Он отличался неторопливостью в жестах, спокойным нравом, неизменной обходительностью, ненавязчивостью, радовался, когда всем вокруг него хорошо, каждому оказывал те или другие знаки внимания, особенно тем, кто, как ему казалось, нуждался в этом больше остальных».

Датский историк Дяс. А. Андерсон, приехавший в Мертон с описанием обстрела Копенгагена в тот же самый день, когда вернулся и Нельсон, тоже отмечает его простые, естественные манеры. Гостя провели в «роскошные апартаменты, где (он) застал леди Гамильтон». Нельсона же поначалу он, примостившись у самой двери, «почти не заметил». На его светлости был «мундир, сверкающий различными рыцарскими знаками отличия… Он принял меня, — продолжает Андерсон, — чрезвычайно приветливо. Принесли кресла, его светлость сел между леди Гамильтон и мною, развернул на коленях мою рукопись, и беседа началась… Проникновенный взгляд как бы освещал его лицо, смягчал суровое выражение и в какой-то степени сглаживал резкие черты… Лорд Нельсон ничуть не кичится своим высоким положением. Чувство собственного достоинства, которое не может не быть присуще человеку такого калибра, сочетается у него с удивительной простотой».

По случаю приезда гостя из Дании Нельсон надел мундир и награды, но вообще-то в Мертоне он чаще носил штатское — колоритное сочетание зеленых бриджей, черных гетр, желтого жилета и голубого сюртука днем и темного вечером. По воспоминаниям сына Бенджамена Гольдшмида Лайонела, «странный малый лорд Нельсон» дома или в гостях у друзей об одежде думал меньше всего. Однажды в Рочемптоне Лайонел увидел, как он расхаживает с его матерью по просторной гостиной. «На нем был морской сюртук, светлые морские бриджи, шелковые чулки, явно не по размеру и потому не обтягивающие ноги, а свободно болтающиеся, туфли с высоким задником и на застежках».

Старым друзьям в Мертоне всегда были рады и по-прежнему не хотели иметь дело с «великими», за исключением герцога Кларенса, однажды приехавшего сюда из своего поместья «Буши-Парк». Впрочем, герцог церемоний не любил и вообще воспринимался скорее своим парнем, нежели членом королевской семьи. В прежние времени здесь по несколько дней гостили старые флотские товарищи, в том числе Фоли, Фримантл, Хэллоуэлл и Болл, правда, все без жен. Нередким гостем бывал и Харди, пусть даже ему приходились не по душе отношения Нельсона с леди Гамильтон[55]. И все же по большей части за обеденным столом в Мертоне собирались члены семьи Нельсона, с ними он чувствовал себя хорошо и ничего не хотел менять в сложившемся распорядке жизни.

Неловкость в обществе незнакомых людей, порой заставлявшая Нельсона вести себя в высшей степени неестественно и напыщенно, как-то бросилась в глаза герцогу Веллингтону: вернувшись недавно с почетной службы в Индии, герцог столкнулся с Нельсоном в приемной министра по делам колоний лорда Кастлири. Много лет спустя Веллингтон вспоминал встречу с «господином, в котором, благодаря сходству с портретами и отсутствию одной руки, (он) сразу узнал лорда Нельсона». «Меня он тогда не знал, — продолжает рассказывать герцог, — но сразу же завязал беседу, если, конечно, это можно назвать беседой, ибо говорил фактически он один и только о себе, что отдавало не только тщеславием, но и глупостью и сильно раздражало. Скорее всего какая-то реплика, которую мне удалось вставить, заставила его заинтересоваться собеседником: он сразу же вышел из приемной, очевидно, намереваясь выяснить у швейцара, кто же я такой, и когда через мгновенье вернулся, передо мною предстал совершенно иной человек, и по существу, и по манере поведения».

Его «шарлатанский стиль» куда-то испарился, и теперь, продолжал Веллингтон, «он говорил о положении в стране, о перспективах развития событий на континенте, обнаруживая и здравый смысл, и знание предмета. Министр заставил нас ждать довольно долго, и, эти пол- или три четверти часа оказались заняты интереснейшим общением. Окажись министр более пунктуальным… я бы, наверное, подобно другим, так и унес с собою впечатление о пустоватом и поверхностном малом, но, к счастью, мне хватило времени, чтобы убедиться, какая это выдающаяся личность. И разумеется, никогда, ни до, ни после, мне не приходилось наблюдать столь внезапного и полного превращения».