Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер
Разговора о Кальдероне миновать было нельзя на фоне разговора о Катенине, самом резком критике Кальдерона. Что разговор о Катенине был, подтверждено документально.
Что еще братья Языковы могли сказать о Катенине?
Кстати, читали мы недавний Ваш отзыв на вышедшее собрание сочинений Катенина – «Литературную газету» мы здесь получаем. Но намного больше поэтической отваги и подлинной глубины народного характера, чем в «плешивом месяце» Катенина, в любом из духовных стихов русского народа – особое внимание стоит обратить на стих об Алексее человеке божием, я помог Петру Киреевскому собрать все варианты этого прекрасного сказания – и уж, наверно, нет его среди Ваших «приведенных в порядок» народных песен.
О собирании русского фольклора – прежде всего духовного – Языков может говорить до бесконечности, точно также как Пушкин в это время готов до бесконечности говорить о новых и новых материалах по истории Пугачевского бунта, готов зачитывать рассказы старых казаков о Пугачеве, песни и легенды о нем; и странно было бы, если бы при личной встрече Пушкин и Языков не коснулись этих дорогих для них тем, с которыми они и к людям полузнакомым, можно сказать, «навязываются» в своем увлечении.
От стиха об Алексее божием человеке и других духовных стихов неизбежен выход на более широкую и общую – и злободневную – тему: на разговор о народных сказках, о том, какими эти сказки должны быть в современном авторском исполнении, чтобы и непрерывность традиции сохранялась, и духу времени они были созвучны. Тут, кажется, жестокая «сшибка» неизбежна. Языков довольно резко не принял «Сказку о царе Салтане», поставив сказки Жуковского много выше нее, и, если он и впрямь с восторгом принимает «Балду», то не может не выдохнуть: вот если бы все Ваши сказки были в роде «Балды», а так ведь Вы сами себя в тупик загоняете…
Пушкин, при всей любви и уважении к Жуковскому, к сказкам его относится несколько иронически, и к тому же он понимает, что в работе над сказками «Балда» мог быть лишь одним определенным этапом, одной ступенью на пути к другим уровням и этажам, и эта ступень давно пройдена. Возвращаться на нее означало бы самого себя тормозить, выхолащивать свой творческий потенциал. Вряд ли он это стал объяснять бы, он бы просто поинтересовался, не предпринимает ли сам Языков каких-либо практических шагов в жанре поэтической сказки.
Поинтересовался ли Пушкин или нет, но заводной Языков, который по характеру должен прочитать свежеиспеченную вещь каждому новому слушателю, какой попадется – а уж Пушкину тем более! – в ответ на чтения Пушкина не может прочитать ничего иного, как еще не до конца излившуюся с пера «Сказку о пастухе и диком вепре».
Было ли, не было ли… Что мы знаем? Языков всю жизнь готов (и рвется) читать новые произведения каждому первому встречному, ему важна любая оценка, это факт. С людьми, чьим мнением он дорожит, он тем более спешит поделиться свежими творениями, это тоже факт. То, что Пушкин и Языков, сойдясь, друг другу стихи читали взахлеб – тоже факт (смотри хотя бы зарисовки Языкова о пребывании в Тригорском, и многие другие свидетельства). Разговоры вокруг сказок вращались, тоже факт. Суммируя все: мог ли Языков не прочесть Пушкину, чьим мнением дорожит больше всего, еще не совсем законченную, возможно, но уже сильно продвинутую вперед «Сказку о пастухе…»?
Согласимся, что это относится к области в принципе допустимого, но очень маловероятного.
И даже «фигуры умолчания» вокруг того, о чем почти двое суток беседовали Пушкин и братья Языковы, весьма показательны и красноречивы.
Мы находим более-менее внятную россыпь упоминаний про то, что читал Пушкин, и ни словечка про то, что читал Пушкину Языков. Странно! Самое простое объяснение, которое многим сразу придет на ум: Пушкину не понравились услышанные произведения Языкова, поэтому Александр Михайлович обошел полным молчанием мнение Пушкина… И даже не обругался, что, мол, Пушкин совсем перестал понимать моего брата? Он ворчал на Пушкина и по менее значительным поводам.
Ладно, такое объяснение можно пока принять. И почти сразу споткнуться об очень странное место в последнем обмене письмами между Пушкиным и Языковым (смотри начало главы). Языков пишет Пушкину о «Жар-птице» так, как будто Пушкин давным-давно знаком с этой вещью. Не «я написал большую драматическую поэму в духе русских сказок и…» а с ходу, без преамбул: «Что делать мне с «Ж[ар]-Птицей»?» – и еще добавляет, тоже без разъяснений, как продолжение давно начатого разговора: «я хотел только попробовать себя: теперь примусь за большее» – мол, Вы-то понимаете, что я имею в виду.
То есть: какие-то обсуждения «Жар-Птицы», достаточно подробные разговоры о ней были – возможно, когда она существовала на уровне замысла или первых набросков, но были. Когда и как?
Такое могло быть только во время посиделки трех братьев с Пушкиным 29–30 сентября 1833 года. Других дат просто нет. Не существует и переписки, прямой или опосредованной (через Петра Киреевского, Соболевского, Плетнева, Жуковского, кого угодно), в которой так или иначе отразилось бы, что Языков делится с Пушкиным, как продвигается его работа, а Пушкин либо высказывает поддержку, либо что-то предлагает…
Можно было бы допустить, что какой-то разговор состоялся 26 сентября 1836 года, когда Александр Михайлович Языков специально поехал в Болдино, чтобы лично пригласить Пушкина на свою свадьбу. Пушкин отказался, сославшись на семейные обстоятельства, и, похоже, его отказ несколько задел Александра Михайловича. (Пушкин – Языкову, 26 сентября 1834 года, письмо передано с Александром Михайловичем: «Я был обрадован в моем уединении приездом Александра Михайловича, который, к сожалению, пробыл у меня несколько часов. Блазнил он меня предложением ехать
