Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Вот ведь — ученые люди, а человека сгубили. Ясно, что они дали ему слишком большую дозу гормона. В организме развилась типичная перегрузка кортизоном, от этого возникли язвы в кишечнике, одна или несколько из них прорвались — это смерть. А жаль, он был очень хороший человек.

Говорил он о шефе уже в прошедшем времени и знал, что говорил — утром шеф умер.

Мы не ожидали, что столько народа придет на похороны, из многих городов приехали ученые, которым он помогал. А потом… потом я возил вдову на Донское кладбище, она плакала, а я грустно стоял поодаль. За шесть лет я сжился с шефом, особенно в период его болезни. Научные шефы бывают разные — одни руководят, другие тормозят. Языков не руководил моей работой, но он помог мне вырасти. Он так верил в меня, что даже хотел оставить мне кафедру. Такого доброго отношения и такую веру я уже никогда не увижу. С его уходом я терял очень многое.

Клиника представляла собой потревоженный муравейник — все только и обсуждали, что с кем будет. Директор Ковригина слала какие-то бумаги с указаниями, и через две недели мы узнали, что она намечает назначить заведующим доцента Валентина Полякова, специалиста по радиологии (лучевое лечение). Он даже не был ортопедическим хирургом, но зато был членом парткома. Кандидатуру дал ей начальник отдела кадров Буравченко, которого она почти безоговорочно слушалась. Я понимал, что с приходом Полякова клиника потеряет свое лицо, а я могу потерять и положение, и зарплату. Я поехал в министерство к Ермакову, начальнику управления, просил его помочь. Он ничего не сделал — шефа уже не было. Я писал профессору Новаченко в Харьков — тоже просил помочь. Но он ничего не мог. Тогда мне пришла шальная идея — косвенно повлиять на решение самой Ковригиной. У меня был друг и пациент Владимир Ривин, корреспондент «Литературной газеты», который писал на научные темы под псевдонимом Михайлов.

Я знал, что руководители боятся обличающих газетных статей, и рассказал ему ситуацию:

— Можешь ты чем-нибудь помочь через газету?

— Знаешь что — я приду к ней от газеты, для интервью, и задам вопрос на эту тему. Посмотрим, что она скажет. Тогда я смогу прокомментировать ее ответы в газете.

Ковригина «клюнула на эту удочку» и приняла подосланного мной корреспондента.

В тот же вечер Ривин рассказывал:

— Она с энтузиазмом говорила о достижениях института под се руководством. Я задал ей вопрос: в Боткинской больнице недавно скончался профессор Языков. Какого специалиста вы хотите видеть на его месте? Она удивилась и продолжала рассказывать свое. Но я снова вернул ее к этому вопросу. Тогда она обозлилась, вызвала начальника отдела кадров Буравченко, а мне сказала, что у нее нет больше времени отвечать. Этот ваш кадровик — ну и тип! Он понес такую демагогию, что мне не оставалось ничего, кроме как кончить интервью — газета этого печатать не станет. Но напоследок я спросил: что он думает о молодых специалистах, например — о Владимире Голяховском. Наверное, это была моя ошибка — зря я раскрыл твое имя.

Действительно, это было зря. Опытный кадровик и не менее опытная в интригах Ковригина распознали, что если корреспондент спрашивал про меня, то между нами была какая-то связь. Они решили мне отомстить, а для них это было просто — в отделе кадров лежало мое личное дело, в котором было записано, что я отказался служить в КГБ и, наверное, какие-нибудь анонимные письма. Как раз в то время в издательстве института должна была выйти моя научная книга. Вдруг мне позвонил директор издательства:

— Слушай, Буравченко передал мне строгое указание Ковригиной — не выпускать твою книгу, уничтожить набранные экземпляры и рассыпать типографский набор. Я стал возражать — мол, книга хорошая и мы потратили на нее средства, надо их вернуть от продажи. Но он закричал: вы не знаете этого типа, он ведет себя как наш противник. Мы вызовем его на комиссию парткома и обсудим его поведение… Я доверительно передаю тебе это. Приезжай скорей, я дам тебе два-три экземпляра на память о неизданной книге.

Значит, директор и партком считают меня своим противником. Они расправляются со мной инквизиторскими методами — уничтожили мою книгу, как инквизиция уничтожала научные книги Галилея и других противников ее доктрины. Следующим шагом меня осудят на парткоме и признают не соответствующим занимаемой должности. Это старый и хорошо разыгранный ход, чтобы меня уволить. Я понял, что в институте мне оставаться нельзя — на меня поднялась партийная сила, а против нее не пойдешь.

Я был в отчаянии, Ирина тоже — рушились наши планы на устройство будущей жизни. По ночам мы шептались, обсуждая варианты выхода. Но их не было. Выход был один — куда-то бежать. Но куда?

Новый директор ЦИТО Волков опять несколько раз приезжал к нам в клинику. Он уже правил институтом со всей энергией начала и молодости. Институт помещался в тесном доме в Теплом переулке, Волков хотел сделать нашу клинику базой для травматологии и поэтому был против прихода доцента Полякова. Теперь он сам был мощной фигурой, и ему это удалось. При нашей следующей встрече он сказал:

— Володя, переходи ко мне, я дам тебе должность старшего научного сотрудника.

Это было везение — работать в самом высоком научном институте! Он предлагал мне даже больше, чем я мог ожидать — должность соответствовала положению доцента.

— Спасибо, Мстислав Васильевич, шефа у меня уже нет, и я с радостью пойду к вам. Вы не пожалеете, что взяли меня.

— Я тебе верю. Только сначала я направлю тебя в организационно-методический отдел. Я знаю, что ты хирург, но не могу сразу поставить тебя так высоко в клинике. В ЦИТО есть старые сотрудники, которые давно ждут повышения. Я не хочу задевать их и брать тебя на положение старшего через их голову. А как хирург ты можешь дежурить в Боткинской.

Что такое организационно-методический отдел, я не представлял и не очень об этом думал. Раз он обещал, я обязательно вернусь к клинической работе.

Часть четвертая

В ЦЕНТРАЛЬНОМ ИНСТИТУТЕ ТРАВМАТОЛОГИИ И ОРТОПЕДИИ (ЦИТО)

Унижения Геракла

На три года продан был Геракл в рабство царице Лидии Омфале. Герой терпел от нее постоянные унижения, должен был сидеть, согнувшись, за ткацким станком или прясть шерсть руками, привыкшими владеть острым мечом.

Институт назывался звонким именем «Центральный», работали в нем крупные ученые, но ютился он в тесном и старом четырехэтажном доме конца XIX века. Дом в Теплом переулке был построен для общежития ткачих соседней фабрики. В 1920-е годы его приспособили для лечебного института. Но он больше подходил для ткачих, чем для тяжелых больных с переломами, да еще для операционных, рентгеновских кабинетов и научных лабораторий.