Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Поездки дадут материал для двух рассказов: «Человек, который потерял себя» и «Суоми», напечатанных в новом тихомировском журнале «Юная Россия», выросшем из «Детского чтения».
Тихомиров задумал и осуществил его с большим размахом, увеличил не только объем, но завел общественно-политический и культурно-исторический разделы. В проспекте издания ставилась цель: «воспитание в человеке свободного гражданина — деятеля на благо родной страны». К сотрудничеству были привлечены такие известные в России писатели, как Мамин-Сибиряк, Бунин, Телешов, Гарин-Михайловский, Серафимович.
— Это своего рода люди ненормальные, — говорил Дмитрий Наркисович. — Есть же люди по виду здоровые, а между тем внутри их все сгнило, они обречены. Наши декаденты и модернисты в литературе внутреннюю пустоту и бессодержательность стремятся заменить внешними эффектами, оригинальностью. Сейчас публика на них набрасывается с жадностью, но пройдет несколько лет — и о них позабудут.
В рассказе «Мумма», напечатанном в начале года в «Русской мысли», уже после кончины Владимира Александровича Гольцева (еще одна смерть, обездолившая Мамина), он вывел некоего проповедника ницшеанской философии Бурнашова, вывел с большим знанием этой человеческой натуры и проповедуемых идей. В своих записных книжках давней поры он нашел конспекты трудов Ницше, которые он тогда прилежно штудировал, даже увлекался некоторыми идеями немецкого философа: «Воля — это суть мира, зерно всех явлений» и т. д. и т. п. Бурнашова, как носителя спор распада, «горячечных галлюцинаций декадентства», автор дезавуалирует посредством уничижительного портрета: «…какой-то весь сдавленный и съежившийся. Он и говорил такими же сдавленными словами, напоминавшими палый осенний лист. Но всего неприятнее была его покровительственная манера спорить, точно он делал важнейшее одолжение каждым звуком своего голоса». Таких, как Бурнашов, Мамин наблюдал немало и особенно теперь, изредка захаживая на собрания модных поэтов, где, как он говорил, до чертей договорились «хлыстовские богородицы», вроде Гиппиус, и «неудержимые словоблуды», как Мережковский, мечтающий соединить Христа и «зверя из бездны — дьявола».
Но Мамин никогда не опускал рук, твердо зная, что в России всегда жило другое искусство, главное, расцветающее от силы народной.
Вынужденное безработное состояние во время болезни угнетало Дмитрия Наркисовича. Поэтому, как только здоровье улучшилось, с жадностью принялся за работу в новом журнале Тихомирова.
Дмитрий Иванович всегда поражался маминской работоспособности: «Он мог работать без передышки целый день. Работал в будни и праздники, у себя дома и в гостях. После весело проведенной с друзьями ночи, в семь часов утра он уже за письменным столом и радуется, что к утреннему чаю у него уже написано бисерным почерком несколько больших страниц. В нем как будто скрывался неистощимый запас пережитого уже литературного материала и всегдашняя радостная готовность, при всяких условиях и без всяких усилий перевести готовое в душе содержание на бумагу. «Там у меня записано в памятной книжке, — говорил он, — сколько хочешь, на целый век хватит, и еще останется». И это была правда…
Страстное желание писать не покидало Мамина — даже и во время долгой и тяжелой болезни, приковавшей его к постели. В каждом своем письме, написанном уже нетвердым почерком, он неизменно прибавлял: «Скоро пришлю рассказ, непременно пришлю, жди». За год до смерти на столике перед кроватью, вместе с лекарствами, лежала записная книжка с начатой страничкой: «Пробовал… Не то выходит».
Работал Мамин, не помышляя о славе: писал не в угоду читателю и критику. Пришлет рассказ и всегда скажет: «Не знаю, понравится ли, — посылаю, как печь испекла».
Еще два исторических рассказа из времен монгольского ига написал он по прежним материалам: «Волчья падь» и «Урра», где описывает побег русских людей из ненавистного полона. Тихомирову эти героические рассказы нравились. В «Юной России» героическая тема приветствовалась, что было удивительным, когда кругом печаталось сумеречное, вымороченное и обморочное.
Сидя в Царском почти безвыездно, Мамин следил за тем, что происходило в России. Открытие Государственной думы никаких судьбоносных изменений не принесло в русскую жизнь. Правые силы делали неприкрытый нажим на императора против Думы, но он неизменно отвечал, что манифест 17 октября есть выражение его непреклонной воли и акт, не подлежащий изменению. Неприязнь к Думе росла. Игра в парламентаризм популярностью в народе не пользовалась. Русский человек в глубине души своей все равно остается немножко крестьянином: к начальству относится с недоверием, начальство любит «баловать», а отдуваться придется ему, простонародному человеку.
В 1907 году в одной из газет Мамин прочитал сообщение о выборах в Думу: «По Пермской губ. — Мамин Владимир Наркисович, кадет, прис. поверенный (брат известного писателя Мамина-Сибиряка)».
Дмитрий Наркисович усмехнулся самодовольно: «И сам — «известный», и брат вон на какой полок взобрался».
И все равно через месяц после избрания брата в Думу он пишет матери:
«Государственная дума, по-моему, переливает из пустого в порожнее. Конечно, это временно, а потом… «все образуется», как говорит старик дворецкий у Толстого в «Анне Карениной», и Володя все время что-то молчит. Это не хорошо, а для избирателей обидно. Его не для молчания избирали, а оказался грибом — полезай в кузов. Конечно, в думе есть прекр. ораторы, как сам премьер-министр Столыпин или грузинский князь Церетели. Этим и книги в руки. А мужички слушают и помалкивают до поры до времени. Оторопь берет и животы подводит перед начальством. Веками запугивали, ну «ён» и молчит, пока господа говорят. Пока, впрочем, говорят больше глупости, но зерна без мякины не бывает. Вот архиерей и попики помалкивают во имя Отца и Сына и Святого Духа. Видно, всякому овощу свое время… Конечно, на настоящую думу никто особенных надежд и не возлагал, потому что набрали пуганый народ».
Пока же, действительно, шла «мякина», но Дмитрий Наркисович, как многие другие его соотечественники, ожидали, что вот-вот пойдет «зерно».
Но Мамин уже осенью делится с матерью своей досадой: «В начале года все очень интересовались Госуд. думой, а теперь и к ней совершенно равнодушны, за исключением разных думских скандалов. Так уж неинтересно устроен русский человек… Может быть, сие происходит и оттого, что под гнетом истории мы отвыкли от всякой самодеятельности да и татарская апатия сказывается».
А уже через год, летом, он раздражен: «Прежде мог печататься в «Русских ведомостях», а сейчас там все номера сплошь заняты отчетами и болтовней в Государственной думе. Газетчикам это кусочек хлеба с маслом — и дешево, и публика берет нарасхват».
В августе Алена поступает на известные в Петербурге курсы истории и философии Стоюниной. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет. Она вытянулась, но хворость не отступала от нее, хотя отец
