Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

А Коля Баранов летом умер, и 28 августа этого ноль-седьмого года я пойду на сорок дней и что-нибудь спою. А за год до этого пришел е-мэйл из Нью-Йорка. В нем сообщали, что Андрей Мерчанский там повесился. Он повесил себя прямо на улице, где-то на Бродвее. Мерчанский играл в «Санкте» пару лет, а после до середины 90-х наяривал в «Пикнике». Перед Мерчанским ушел из жизни классический Витя Ковалев из первой версии книги «Кайф». Он много лет болел рассеянным склерозом и под конец просто лежал обездвиженный и в полном сознании. Перед Витей мы попрощались с Никиткой. Так вышло, что дней за десять до его смерти вдова Романова позвала нас сыграть на Дне рождения недавно умершего Дюши Романова. Дело происходило в ДК Ленсовета. Никитка, как оказалось, тоже умирал, но выглядел молодцом. Мы, плюс Жак, классно сыграли в три инструмента, и это выступление хранится у меня на видео. Но всех опередил Никита – ушел из жизни в конце 89-го года прошлого столетия. В начале 70-х приятель Никиты по университету Валера Кууск снял на 8-миллиметровую пленку несколько подпольных рок-сюжетов – все мы там такие молодые, красивые, цвет нации. И это я говорю без иронии…

Но все проходит, умирает, стирается. Все сжирают вирусы небытия.

В начале двадцать первого века стало ясно, что у «Санкт-Петербурга» достаточно нового материала и есть смысл записать альбом. Бывший Мастер Пипетки Жак, хронический, в чем-то даже патологический оптимист, сказал:

– Нет проблем! У меня в «Юбилейном»! Там Рыжий студию почти допаял!

Рыжий – это гитарист Самусенко, любящий «Дип перпл» и работавший с Жаком на ниве озвучивания разных корпоративных танцев. Он допаял, и я пришел. Долго полз, как Гаврош в романе Гюго, по пыльному подземелью. Затем потолок поднялся и стало почти по-человечески. Действительно, в одном из бункеров стояла барабанная установка, перед окошечком находился пульт. Тут же Жак крутил и винтил. Но самое интересное, что весь объем микростудии был заполнен пестрыми коробочками, в которых находились… как бы это сказать помягче… да тут и не смягчишь никак… в коробочках находились фаллоимитаторы, на взгляд ничем не отличающиеся от обычных хуев.

– Не обращай внимания, – отмахнулся Жак. – В понедельник увезут.

– Куда? – ответил я испуганно.

– Не знаю. К бабам, наверное.

И к понедельнику хуи действительно исчезли. Мы стали записывать, и сперва сильно старался Ленич с Настей Бартеневой. В начале века я решил сделать опору на беспроблемную молодежь, но молодежь проблемы все-таки имела. От той идеи остались Илья Ивахнов да несколько треков с Настей и Леничем. Ленич и Настя с кем-то поругались, и их не стало. Затем возник гитарист Богданов и кое-что сыграл, да и сам Рыжий Самусенко погитарил в паре песен. Далее это все к ебеням из компьютера исчезло. Кое-какие дорожки, однако, спаслись. Так прошли месяцы, складываясь в годы.

– Не обращай внимания, – говорил Жак, но жизнь проходила необратимо.

После Жак поругался с Рыжим, и Рыжий унес из подвала то, что не исчезло. После я что-то забрал у Рыжего и переселился к Тропилле-Торопиле. Тропилло-Торопила продолжал торопилить на заводе си-ди и окончательно сошел с ума, превращаясь в седенького, пузатенького, визжащего старикашечку. Летом ноль-третьего года я стал директором Автономной некоммерческой организации владельцев интеллектуальной собственности (АНОВИС), порожденной сумасшедствием Торопилы. Но про АНОВИС я писать не готов – нет у меня более слез, чтобы их тратить попусту. Тем более авторское право – это тема для романа-триллера…

Одним словом, Тропилло-Торопило, объявив себя живым богом, стал фактически уязвимым. Несколько раз я давал разным молодым номер телефона Торопилы, предлагая позвонить и обратиться: «Здравствуйте, бог!» Честно говоря, я пошутил, но шутка сработала – за такое обращение бог даром выпускал молодым си-ди и предоставлял студию для записи. На эту студию я и влез со своим полустертым альбомом. Влез и спел в микрофон новую песню под названием «Фараон Роллинг Стон». Правильнее было б произнести «стоунз», но тогда пропадала рифма. А русская рифма мне милее, чем британские кумиры юности. Одновременно с альбомом началась запись трибьюта Владимира Рекшана & «Санкт-Петербурга». Трибьют – это когда разные музыканты в своей интерпретации исполняют песни какого-нибудь известного кренделя. Тот обычно уже мертв. Но в России надо быть живым и следить, чтобы ничто не рухнуло. Под Новый ноль-седьмой год трибьют был наполовину полон, но и наполовину пуст. А новый альбом готов на все сто. Предполагая, что у злобного старикашечки Торопилы просто так ничего не бывает, я вынимал некоторые сведения, но всех не вынул. Под Новый год очередной компьютерный рок стер весь трибьют и весь мой новый рок-альбом.

Не верю я в электронную цивилизацию! А в египетские пирамиды как носители информации верю. И в законы Хаммурапи, выбитые на камне за 1750 лет до Иисуса. Пришлось восстанавливать запись иными способами и назвать альбом «Лучшие годы». Есть в нем песня «Блюз в тени Большого Хуфу»:

Оставь в покое мой е-мэйл —В этой хреновине я ни бе ни ме.Оставь в покое мою трубу —В эту хреновину я ни гугу.Оставь в покое чертов факс —Он не прибавит жарких ласк.Оставь в покое Интернет —В нем много всякого, но счастья нет…

Есть счастье или нет, но альбом я осенью ноль-седьмого года выпущу потому, что медлить нельзя. А медлить нельзя потому, что… своеобразный юбилей. Путем несложных математических действий я вдруг сосчитал – прошло сорок лет. Сорок лет с выхода на большую сцену. Кажется, я об этом написал раньше. Но не помню где. Представляете, как я стар! Однако такое можно повторить еще раз. Где-то в ноябре 1967 года в ДК «Маяк» на Галерной улице проходил с размахом «День первокурсника биологического факультета ЛГУ». Я вышел на сцену с самопальной гитарой, Илья Горлинский вышел, Илья Нехлюдов, Слава Гулин и Яша Рехтер. Мы что-то такое играли очень плохо, а после смотрели с завистью на индонезийских студентов. До сих пор я помню – у одного была красивая, как Летний сад, гитара «Голд стар». Мы играли фигово, а индонезийцы наоборот. После в буфете ко мне подходили студенты и подносили коньяк, корили, советовали, подначивали и посмеивались. Про Игоря Горлинского я только недавно узнал, что он дорос до декана того самого биологического факультета. Про остальных мне не известно ничего. Через два года, осенью 1969-го, на репетиции в Мухинском училище, уже другие парни придумали название – «Санкт-Петербург». Это были классные друзья – Боб Галкин, Мишка Марский, Леха Матусов. Мы пошли после репетиции на Невский, в кафе «Север», и обсуждали там нашу будущую жизнь. Она ждала – такая долгая, бесконечная, все еще было возможно, можно было пойти и направо, и налево, и вернуться куда угодно. Мы носили джинсы и длинные волосы. На выходе из «Севера» на нас напали местные фарцовщики и «грузины». И мы стали отбиваться гитарами. И отбились. Ведь ничто не может противостоять восторженной юности. На наших куртках оборвали все пуговицы, понаставили синяков. И мы оборвали и понаставили. Хотел бы я встретить кого-нибудь из тех, с кем дрался. Но этому не бывать, поскольку только Вселенная вращается и возвращается на место, а человек не успевает, и в том, что он не может, именно в том, что не может, сокрыт настоящий, пролетающий и щемящий кайф.