Андрей Балдин - Протяжение точки

Занимательное дело эти географические метафоры: сейчас составляется «видимое» целоевеликой бумажной страны.

Итак, прежде всего для нашего исследования важны первопроходцы — Карамзин и Пушкин. В пространстве между ними впервые очертился русский литературный глобус.

Так даже лучше — глобус, фигура самодостаточная, самоупоенная (чтением).

Поэтому на титуле исследования — Карамзин и Пушкин. Рассуждения об остальных героях, разбор московской ситуации 1812 года составляют, при несомненной важности каждой темы, «вспомогательные» упражнения по обозрению нового ментального пространства, ярко обозначившего себя в истории России на рубеже XVIII–XIX веков.

Далее возникает конфликтная тема, в данном случае обозначенная противостоянием реального Арзамаса и «Арзамаса» литературного. Страна текста и реальная Россия не совпали друг с другом «в размере». Началось соревнование географии и литературы, конечного и бесконечного, видимого» и «невидимого» пространств. Между картами географической и литературной обнаружились несовпадения, смещения, разрывы.

Родился спор пространств.

Споря сама с собой, Россия начинала двоиться в борьбе движения и недвижения; век русской классики оказался напряженно подвижен — всякую минуту слово было готово встать на грань (сознания), обнаружить за ней космические высоты и одновременно провалы, бездны духа.

Следствиями этого спора, контрастного внутреннего бытия России стали: разрыв русской «бумаги», распад целостного сознания страны, революция и все дальнейшие нестроения XX века.

Русское сознание не приняло того факта, что его литературный материк (в его классической проекции) в пространстве и времени оказался конечен.

Между тем этот диагноз был выставлен заранее: его выставил Чехов — доктор Чехов. Это был великий путешественник, отчетливо сознающий свое положение — географическое и «географическое» — на берегу реального Тихого океана, куда он стремился совсем не случайно, и на берегу бумажном, литературном. Под его ногами закончилась земля слова, открылся океан будущего времени, будущего языка (до сей поры нами не освоенного).

Путешественник Чехов дошел до края говорящей бумаги, до Тихого океана и увидел перед собой остров: настоящий и бумажный одновременно: «Остров Сахалин». «Пограничное» испытание сознания доктора Чехова было самым серьезным. Остров Сахалин, оплот каторги и ссылки, показался ему ужасен, как если в самом деле за ним открывался край света.

В литературном смысле чеховская книга о Сахалине также выглядит это «островом» текста. Она оставляет впечатление промежуточной формы [79] — пред-литературной, когда все как будто приготовлено для прозы, но самой прозы нет. «Остров Сахалин» внимательно читают филологи и находят в нем много богатства языка, неразрешенных, несостоявшихся форм. Обыкновенные читатели их не замечают: «Остров Сахалин» остается за пределами их внимания — за «восточными» пределами русского слова.

В этом смысле — «визуально», на бумажном русском глобусе — Чехов равен Карамзину. Это два «островитянина», стоящие от большой земли один на востоке другой на западе. Карамзин, разумеется, на западе: его «Письма» так же отдельны от материкового тела русской прозы, как чеховский «Остров Сахалин».

Два «островных» сочинения симметричны во времени. «Письма» предстоят (на оси времени) материку классической прозы, «Сахалин» его замыкает.

Карамзин и Чехов не просто отделены от бумажной суши каждый своим «проливом» — они стремятся отодвинутся еще дальше, выйти в следующее пространство слова и смысла.

Скажем так: Карамзин и Чехов на панораме литературной классики выглядят как своего рода географы, искатели следующего (большего) мира слова. Все верно, интуиция их не подводит; оба они знакомы с пространством, им ведомо задание запредельного путешествия, их сознание в должной мере географизировано.

Я продолжаю попытки сравнить страну и страницу. Соблазн слишком велик, особенно если вообразить Петербург буквицей на этой странице и различить ход русского слова слева направо по странице синхронно с ходом отечественной истории.

Это только наполовину умозрительная, отвлеченная игра. На другую половину это самые серьезные опыты отстранения от привычной картины фатально сращенного (литература поверх реальности) русского сознания. Все это попытки увидеть слово.

Историю классической русской литературы — «материковой», от Карамзина до Чехова, — можно представить как некоторого рода эволюцию, поэтапное освоение русским сознанием феномена большего пространства.

Традиционному средневековому сознанию Руси судьба была столкнуться с петровским «заданием». Царь Петр вовлек страну не столько в Европу, сколько в (чуждое, жесткое, внешнее) пространство. Россия — Московия — обязана была отреагировать на это кесарево сечение-прозрение. Ее реакция на приход пространства в первую очередь должна была выразиться в слове.

Оттого, что дело касалось слова, фундаментальных установок русского сознания, процесс ново-помещения Московии вышел долгим и сложным — ответ на «оптическое» задание царя Петра готовился сто лет.

Предположение таково: этим ответом Москвы на вопрос Петра о пространстве стало явление новой русской литературы. Не случайно этот ответ был сформулирован синхронно с переводом Библии на русский язык и вторжением Наполеона (опять: вторжением иного пространства). Москва ответила Петру явлением новой, на порядок более сложной литературы: обнаружив себя в большем мире, она создала мир в слове.

Ответ был развернут: от Пушкина, как «автора в пространстве», до «пространства в авторе» — до Толстого, в тексте которого как будто помещен весь мир.

Здесь обнаруживает себя тема, которую мы следили на всем протяжении исследования: сакральной самодостаточности нового слова. В эволюции русской литературы с самого начала обозначила себя религиозная составляющая. Слово составило предмет веры (см. сюжет о «Пророке»); бумажный материк, открытый «Колумбом» Пушкиным, изначально рисовался в воображении русского читателя как подобие земли обетованной.

В этом прежде всего сказалось присутствие Москвы — не как города, но как укорененной фигуры отечественного сознания. Москва обещает русскому человеку рай, рисуется округлым облаком, готовым поднять его прямо на небо.

Москва действует как центр притяжения слова: она и есть «точка тяжести», о которой идет речь в этой книге — «москвоточка»: литературно-пространственный фокус современного русского языка.