Дмитрий Альперов - НА АРЕНЕ СТАРОГО ЦИРКА

Я переночевал у него одну ночь и на следующее утро в десять часов утра пошел на призыв. Когда я увидел себя среди голых тщедушных тел своих сотоварищей по призыву, то решил, что песенка моя спета и что меня обязательно возьмут на войну. Был я среди них великаном. Голыми проторчали мы в приемной с часу до половины третьего. Наконец, городовой выкрикнул мою фамилию, и меня вытолкнули в другую комнату, где за столом сидело несколько военных. Когда я вошел, кто-то произнес: «Ну вот, хоть один в гвардию».

У меня в руках было удостоверение от професоора-ушника. В одном ухе у меня не было барабанной перепонки. Ее мне повредил во время акробатического упражнения Костя, Слишком твердо придя ко мне после сальтомортале на плечи. Удостоверение у меня из рук взяли. Доктор осмотрел мне зеркалом ухо и сказал: «Полнейшее прободение. Негоден».

От радости я сразу как был голый, проскочил через две комнаты к отцу, который в волнении ждал меня на лестнице.

Когда я отыскал свои вещи и оделся, мы вышли на улицу и пошли бродить по Петрограду, отец записал в дневнике: «Митя возвратился из кабинета присутствия навеки свободным человеком. Свободен по чистому билету. Что делалось со мной за время отсутствия его, нет сил передать. Но если бы я жил неограниченное время, я бы ни за какое число лет не забыл этот час. Мне кажется, я постарел на полвека, но все-таки это самый счастливый день моей жизни».

Разговаривая, мы пробродили по улицам Петрограда до полуночи и только в вагоне вспомнили, что забыли послать матери телеграмму о моем освобождении и за целый день ничего не ели.

На следующий день мы прибыли в Москву. Мать плакала от радости, настроение у всех было праздничное.

28 мая в Москве начался погром немецких фирм. По всей Москве творилось что-то невообразимое. Я никогда не забуду, как с четвертого этажа летели пианино и рояли и, падая, издавали совершенно особое, незабываемо-жалобное дребезжание. А за ними, как белые птицы, летели нотные листы ценнейших партитур. То громили фирму Циммермана. Громилы ходили толпами, выискивали магазины с нерусскими фамилиями и начинали погром, а, вернее, просто грабеж. Случалось, что наряду с немецкими магазинами грабили магазины дружественных держав. Где уж тут было разобраться: иностраищы! Громи, грабь, ломай!..-

В доме, где мы жили, был винный подвал Егора Леве. Громилы ворвались в подвал, выкатили бочки, тут же повыбили из них днища и пили, пили досыта, а потом валялись пьяные на дворе.

Отец записывает: «Все ужасы, пережитые мною за жизнь, ничто в сравнении с сегодняшним погромом немецких магазинов. Не хуже, чем после землетрясения в Мессине». 29-го запись: «…не ограничились разгромом магазинов, большинство из них предано огню… Черкасский переулок весь объят пламенем… говорят, убытки всех разоренных фирм равняются чуть ли не миллиарду. Ходят упорные слухи, что на некоторое время закроют все увеселения в Москве».

Мы пробыли, отдыхая от всего пережитого, в Москве около недели.

8 июня мы выехали в Рыбинск к Сайковскому, с которым отец договорился на месяц работы.

Цирк в Рыбинске был под шапито и очень маленький по размерам. Директор — простой человек, своеобразный по складу. Открытие вышло очень неудачным, так как вся труппа еще не съехалась и программа была неполная. Эта первая неудача отразилась и на последующих сборах. Мы с Костей решили давать номер другого, необычного для нас характера. Я выходил в смокинге, а он комиком. Первое время работа наша была сырой. Постепенно мы поняли, что нужно, и привыкли к своим костюмам.

Костюм в работе артиста цирка имеет огромное значение. Перемена его очень нервирует и отражается на ходе всей работы. Костюм того же покроя, но новый, уже разлаживает работу. Да что костюм! Ботинки и то дают себя чувствовать. В работе каждое движение рассчитано, а тут привходит что-то новое, необычное.

За время пребывания в Москве мы с отцом подготовили новый репертуар. В то время вошли в большую моду политические монологи. Их можно было купить на артистической бирже, которая бывала с двенадцати до трех у Филиппова в кафе. Здесь встречались директора, приехавшие для ангажемента с артистами, ищущими работы. Сюда приходили и артисты цирка, и артисты шантана. В эти часы вы могли за столиками встретить и антрепренера и журналиста. Тут заключались контракты и совершались сделки.

Монологи почти все строились на один лад. У нас их было несколько: «Черный царь», «Кровавое танго» и «Шакалы». Пожалуй, «Шакалы» были талантливее остальных. Я во всяком случае предпочитал это стихотворение. В нем проводится аналогия между шакалами, пожирающими раненых и трупы павших на войне, с теми мародерами войны, которые наживаются в дни народного бедствия.

Любопытно, что в разных городах эти стихотворения принимались разно.

Мы с отцом больше всего любили выступать с мелкими злободневными репризами, в которых вскрывались неполадки бытового и продовольственного характера. Публика их принимала хорошо, так как они касались ее жизненных интересов. Часто патриотические монологи диктовались администрацией. Случалось, что администрация запрещала чтение того или иного стихотворения, находя его слишком «левым». Как пример, приведу запрещение Акимом Никитиным монолога «В защиту солдат», с которым я выступал на арене весною 1917 года. Кончалось это стихотворение так:

Эй вы, сидящие в бриллиантах и уюте,

Не смейте их судить!

Смысл был такой: не смейте судить солдат за то, что они хотят кончить войну и уходят с фронта.

Б Рыбинске мы получили предложение от Рудольфо Труцци подписать с ним контракт на год. Отец послал согласие. На последнем представлении Сайковский пришел к нам в уборную, чтобы расплатиться с нами за работу. Он попросил нас закрыть дверь на крючок и спросил, есть ли у нас ножницы. Когда дверь была закрыта и ножницы ему даны, он снял штаны и стал пороть подкладку кальсон. Вынул из-под подкладки мешочек с деньгами. Вынул деньги, отсчитал то, что причиталось нам, передал отцу и, подмигивая ему, сказал: «Ни жене, ни банку не доверяю. Как соберутся деньги, сейчас меняно на крупные и в кальсоны. Уж тут не пропадут».

В наших дальнейших странствованиях мы не раз вспоминали Сайковского и его «банк в кальсонах».

В Рыбинске нам часто приходилось выступать в лазаретах, развлекая раненых. Патриотический пыл среди населения прошел, и раненые находились часто в очень скверных условиях. Нам приходилось бывать и у немецких пленных офицеров. У них всего было вдоволь: и конфеты, и шоколад, и хорошие папиросы. Обидно становилось за наших солдат, у которых часто не то что дешевых конфет или махорки, но и хлеба не было. Я был знаком с сестрами, расспрашивал их, в чем тут дело, они всегда отвечали, что это распоряжение «свыше».