Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Виктор Муйжель

«Муйжель бытописец, писатель всегда определенного и излюбленного мотива. Но тяжелые пласты бытового материала, из которого он пытается создать большую, многообразную драму мужицкой жизни, не претворяются в элементы чистого искусства в его глубоко антихудожественной душе, словно сдавленной рамками партийной программы. Хозяйственно-земельный вопрос, экономическое неустройство крестьянской жизни, голод, мрак, моральная тупость – вот схема всех его рассказов – старый крепкокостный скелет тенденциозно-народнической литературы. И этот скелет, передающийся из поколения в поколение, г. Муйжель наскоро и небрежно облекает во взятые словно напрокат и откуда попало довольно поношенные беллетристические шаблоны. Рассказы Муйжеля относятся к довольно известному роду литературы „Русского богатства“, где тенденциозность замысла и точно выполненная партийная программа ставятся выше так называемого „буржуазного искусства“» (Н. Петровская. Из рецензии. 1907).

«Перед самым большевистским переворотом мне понадобилось зачем-то повидать беллетриста Муйжеля.

Помнит ли кто-нибудь еще это имя? Имя, пожалуй, но уж писаний, наверное, никто. Муйжель был один из так называемых писателей „с убеждениями“, писавших „из народной жизни“ суконным языком. Писатели этого рода держались от прочей литературы, „декадентской и беспринципной“, в стороне. У них были свои читатели, свои Сент-Бевы – Фриче и Бонч-Бруевич, свои собственные „с убеждениями“ поэты, вроде некоего Черемнова, отрывок из стихов которого я до сих пор твердо помню:

Пировать в горящем доме, спать у пасти крокодила,На бушующем вулкане затевать лихую пляскуНикому на ум, конечно, никогда не приходило,Ибо все предвидеть могут неизбежную развязку.

Далее в стихах, столь же проникновенных, пояснялось, что царское правительство спит у крокодильей пасти и пляшет на вулкане.

Не помню уж, что мне могло понадобиться от Муйжеля, человека совсем другого литературного круга, чем тот, к которому принадлежал я. Я его едва знал, за три года войны ни разу, кажется, не встречал его долговязую, унылую фигуру. Но вот понадобилось что-то. Адрес, который мне сообщили, оказался адресом какого-то военного учреждения – штаба, управления. Я спросил Муйжеля. Через минуту ко мне вышел щеголеватый прапорщик.

– Вы к командующему X. дивизией? Его нет. Он на фронте.

– Да нет же. Я к Муйжелю, писателю.

– Точно так. Это он и есть. Только он теперь на фронте. Впрочем, если что-нибудь спешное, могу передать по прямому проводу…

…„Это он и есть“… Муйжель, надежда Фриче? В крылатке, с убеждениями, с калошами, с перхотью на воротнике пиджака!..

Впервые тогда я с неотразимой ясностью почувствовал, что „дело плохо“. „Дело“ было действительно плохо: через месяц должно было произойти то радостное событие, десятилетний юбилей которого не так давно отпраздновали.

…В 1917 году то, что Муйжель „генерал“, – меня поразило, потрясло. Но к чему не привыкаешь?» (Г. Иванов. Петербургские зимы).

МУНИ

Поэт, драматург, литературный критик. Публикации в журнале «Перевал», газетах «Литературно-художественная неделя» и др. Пьеса «Месть негра» (опубл. в 1989). Друг В. Ходасевича. Покончил с собой.

«Муни, клокастый, с густыми бровями, отчаянно впяливал широкополую шляпу, ломая поля, и запахивался в черный плащ, обвисающий, точно с коня гробовая попона, с громадною трубкой в зубах, с крючковатою палкой, способной и камень разбить, пятя вверх бородищу, нас вел на бульвар, как пастух свое стадо; порою он сметывал шляпу, став, как пораженный громами небесными; и, угрожая рукой небесам, он под небо бросал свои мрачные истины; все проходящие – вздрагивали, когда он извещал, например, что висящее небо над нами есть бездна, подобная гробу; в ней жизнь невозможна; просил он стихии скорей занавесить ее облаками и нас облить ливнем (прохожие радовались: ясен день); Муни ж, плащ перекинувши, вел нас вперед по Тверскому бульвару невозмутимо, как будто он рта не растискивал» (Андрей Белый. Между двух революций).

«Муни был высокий, с огромной черной бородой, вид имел библейский. Он состоял на юридическом факультете и писал хорошие стихи, которые, впрочем, при жизни не печатал…Муни был человек трагический. Его ум не щадил ничего. Роман „Алтарь победы“ Валерия Яковлевича [Брюсова. – Сост.] он назвал „Гром победы“. Задумался над „Петербургом“ Белого и сказал, что это книга „великого ужаса“…Муни подумал и добавил: „Книга великого ужаса не столько для нас, сколько для Белого“…Муни погубил его ум, выжигавший все вокруг, как серная кислота. В начале войны он отправился в Сибирь на какую-то канцелярскую должность. Он мог просидеть там спокойно до конца событий, но ему показалось скучным быть вдали, и он попросился на фронт. Его перевели в Минск. Там он неожиданно застрелился» (К. Локс. Повесть об одном десятилетии).

«В сущности, ничего не сделал в литературе. Но… он всем своим обликом выражает нечто глубоко характерное для того времени, в котором прошла его недолгая жизнь. Его знала вся Москва конца девятисотых и начала девятьсот десятых годов.

…Муни не был ленив. Но он не умел работать. Человек замечательных способностей, интуиции порой необычайной, он обладал к тому же огромным количеством познаний. Но сосредоточиться, ограничить себя не мог. Всякая работа вскоре отпугивала его: открывались неодолимые сложности и трудности. О чем бы дело ни шло, – перед Муни возникал образ какого-то недостижимого совершенства, – и у него опускались руки. Оказывалось, чего ни коснись – за все надобно было браться чуть не с пеленок, а теперь время уже упущено.

Писал он стихи, рассказы, драматические вещи. В сущности, ничто ни разу не было доведено до конца: либо он просто бросал, либо не дорабатывал в смысле качества. Все, что он писал, было хуже, чем он мог написать. Разумеется, он всегда был полон проектов, замыслов, планов. Шутя над собой, говорил, что у него, как у Козьмы Пруткова, главнейшие произведения хранятся в кожаном портфеле с надписью: „Из неоконченного“.

В литературных оценках он был суров безгранично и почти открыто презирал все, что не было вполне гениально. При таких взглядах он имел несчастье быть до конца правдивым, – во всем, что касалось литературы. Будучи в душе мягок и добр, он старался скрывать свои мнения вовсе, но уж ежели приходилось, – он высказывал без прикрас. В литературном мире он был неприятен и неудобен. На авторских чтениях в кругу друзей, когда хочется выслушивать одни комплименты, хотя бы предательские, он иногда умудрялся испортить весь вечер, начавшийся так приятно. Его старались не приглашать, потому что боялись и не любили: все, от маленьких литературных мальчиков до мужей прославленных и увенчанных. Кажется, кроме меня, только Б. К. Зайцев да покойный С. С. Голоушев (Сергей Глаголь) умели к нему подойти с любовью. А он в ней так нуждался» (В. Ходасевич. Некрополь).