Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

«Нет, нет, теперь все будет у нас по-иному!» – давал он себе слово.

Но ничего, совершенно ничего не переменилось. И виною тому был не он, а Лидия: не он, а она не желала ничего менять, не желала подпускать его близко к себе, к своим мыслям, к своей жизни. Так же молча приходила и уходила, ничего не отдавая, ничего не требуя.

А Геннадий не решался заговорить с нею о сыне.

Через несколько дней после того, как он узнал о несчастии Лидии, Василий Иванович на три месяца уехал в Московский институт усовершенствования врачей, со спокойной совестью свалив на плечи своего молодого коллеги больницу, больных, хозяйственные хлопоты и сложнейшие дипломатические отношения с райздравом и директором совхоза, ничуть не заботясь о том, сможет ли тот со всем этим справиться.

Геннадию надо было радоваться – наконец, в делах медицинских не будет над ним мелочной опеки главного. Но он только злился. Ему казалось, что все благородные разговоры о земских врачах, обязанных уметь все, только камуфляж и подготовка к этой длительной и приятной поездке – ведь вся семья Василия Ивановича все еще жила в Москве и пока что, как будто не собиралась переезжать в этот северный совхоз не собиралась.

Он понимал, что несправедлив к главному – тот и, правда был неплохим врачом и действительно «умел все».

Но сейчас, в этом подавленном, напряженном состоянии с самим собой, Геннадий раздражался на всех и на всё. Если бы не отсутствие главврач, он бы наверняка постарался уговорить райздрав перебросить его куда-нибудь в другую больницу или в любой медпункт, лишь бы уехать отсюда подальше.

Но это было невозможно.

Как невозможно было разрушить стену, которая возникла между ним и Лидией.

Как невозможно было и порвать с нею…

В первый по-настоящему теплый день середины апреля Геннадий снова оказался в районном городе. Как и в первый свой приезд, он поджидал шофера в привокзальной пивной. Промотавшись целый день по учреждениям, он не успел пообедать. С трудом уговорил буфетчицу продать ему порцию неаппетитной колбасы, подававшейся только к пиву. Но пиво он терпеть не моги, сидя за неприбранным столиком, жевал ее всухомятку. По облезлой клеенке, как и в тот раз, ползла радужная муха.

Кто-то поставил две наполненные пивом кружки прямо перед Геннадием.

– Здорово, доктор!

За столик уселся изрядно выпивший рыжеватый парень.

– Не узнаешь? – спросил.

– Простите, нет.

– Да как же? Ведь это ты из меня дробинки выковыривал. Кирилл я, Петров моя фамилия. Ну?

– А-а. Да, да.

– Выпьешь? Я еще принесу.

– Благодарю вас, нет.

Парень вдруг приблизил к нему потное лицо и прошептал, обдавая запахом пива:

– Она ведь тогда и правду соврала, что отец меня случайно. Она-то лучше всех знала, что не случайно!

У Геннадия почему-то сразу пересохло во рту. Он хотел встать и уйти, не слушать того, что сейчас расскажет этот пьяный парень, что-то наверняка нехорошее, стыдное о Лидии. Но он только сильно побледнел и продолжал сидеть, испуганно глядя в разбегавшиеся бледно-голубые глаза.

– Ты послушай, послушай, именно ты должен все знать… Она ведь у меня была первая…

«И у меня она первая!» – вздрогнув, подумал Геннадий.

Опустил, наконец, глаза и увидел, как муха остановилась и начала чистить лапки.

«Господи! – гадливо передернулся Геннадий. – Та же муха!»

А парень вдруг как бы протрезвел.

– Ты слушай, – сказал он тихо и грустно. – Я ведь жениться хотел. Три месяца мы с нею жили. Просил ее замуж, а она все молчит. Нет, думаю, уговорю, согласится! Ведь любил я ее. Крепко любил.

Он задумался, глядя на то, как медленно оседает в кружке пена.

– В этот день я вечерней работал. Только начал, оказывается – забыл дома разводной ключ. Побежал за ним, свет зажег, гляжу – она со стариком моим, с отцом в постели лежит. Сердце у меня зашлось, схватил ключ со стола и к ним. Замахнулся, а батька сорвал со стены дробовой и стрельнул. Думал, может, что я на него, а я не на него, я на нее замахнулся… Я отца не осуждаю. Он седьмой год вдовеет. Но она? Она еще вчера со мной…

Геннадий не в силах был снова поглядеть в лицо парню. А тот продолжал также тихо и серьезно.

– Ее-то… ее я всерьез возненавидел. С того дня так ни разу и не встретились. А с отцом все молчком, да молчком, как все равно чужие. Немного сердце отходить начало, а тут узнаю – с тобой она. Ну, не могу я стерпеть! Не могу! Вот уезжаю. На БАМ. Сегодня уезжаю…

Как хорошо понимал Геннадий этого парня! Не так давно сам он мечтал все бросить и бежать отсюда.

А парень вдруг положил свою тяжелую руку на узкую ладонь Геннадия и сказал с тихой тоской:

– А все равно – ежели меня она хоть пальчиком поманила, сейчас женился, несмотря, что… Да ладно, прощай доктор. Жалко мне всех. И отца. И ее. Да и тебя… Так что…

В поселок Геннадий возвратился уже ночью, Измученный, словно перемолотый весь, отворил двери в свою комнату. За порогом, на улице матово светила луна, здесь же было совершенно темно. Ни звука, ни дыхания, но он тот час почувствовал – Лидия здесь. Спит? Как она может спокойно спать?!

В нем все кипело, клубилось, казалось ему, что он слышит тихий, беспрерывный свист собственной крови. Ему мучительно захотелось узнать, какая она, когда его нет рядом, когда не знает, что на нее смотрят.

Крадучись, подошел к окошку, сдернул с него одеяло. Лунный свет упал на постель – на белой простыне плоско лежало длинное тело. Оно было словно вырезано из бумаги и вставлено в светлое обрамление.

«Она похожа… она похожа на те стариковские картинки, плоская…» – подумал Геннадий.

Отвратительная тошнота подступила к горлу. Не таясь больше, не боясь ее разбудить, он выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью.

Он вышел на по-особенному пустынную под луной улицу, с наслаждением вдохнул острый запах земли и бессознательно повернул в сторону недавно вспаханного огромного поля.

Остановился только тогда, когда перед ним открылась распахнутая под высоким небом земля. Вблизи, у его ног бугрились темные комья; от них исходил густой, тревожный запах. А там, вдалеке, поле казалось гладким и шелковистым, Оно, плавно приподнявшись, снова опускалось туда, за горизонт. И небо над ним было светлым и легким, он отдавало земле свой последний дневной свет; Геннадий долго смотрел, как он меркнет, колеблясь и угасая.

Ему казалось – это слабое мерцание освобождает его от тоскливого и горестного отвращения к Лидии, к себе.

И где-то в нем, в самой его глубине возрождалась вера, что любовь, та первая, настоящая, еще придет.

Может быть, ему придется ждать ее долго, но она обязательно придет – широкая и свободная, как эта прекрасная весенняя ночь…