Николай Свешников - Воспоминания пропащего человека

— Одобряют-с… Потому оченно уж это им смешно… острословием называют, а барыш с этого самого товару получаешь важнеющий… Так уступите-с.

— Да бери, пожалуй, даром, коли так хочешь!

— Даром?! Благодетель, одно слово благодетель!..

И затем, отложив Поль де Кока к сторонке, в ту же кучку, он продолжает пересматривать ваши книги. В какие-нибудь двадцать-тридцать минут вся ваша библиотека уже перерыта, пересмотрена и опять уже состоит в надлежащем своем виде и порядке, за исключением отложенной кучки.

— Ваша милость! что я вас попрошу!., будьте отцом и благодетелем, уже я сам вам постараюсь!., заслужу — верьте богу, заслужу!

— Ну, чего еще?

— Уступите-с! — Эту фразу произносит он со вздохом, расслабленным голосом, закрыв на мгновение глаза, которые, однако, не позабыл перед этим указательно скосить на отложенную кучку. — Теперича что я вам скажу: со мною что ни на есть все литераторы знакомы — к Г-рову или Т-неву хаживали, у Апполон Николаевича зачастую сиживали[377], а что теперича это со Щ-ной али с С-ским этим — первые друзья и приятели — без чаю и не отпустят никогда! Верно-с! А что этих рукописей да книг старопечатных к ним перетаскано! Сила! И скольких-то я знавал, и нет-то уж которых и где-то они теперь, голубчики мои? Друзья ведь, все друзья были, благоприятели, потому наше дело такое, что букинист с литератором поневоле друг. Так уж, будьте благодетелем, уступите! Я вам сколько потребуется проферанцу могу дать…

Букинист наконец до того умасливает и обхаживает вас, что вам становится как-то совестно, неловко сделать ему положительный и резкий отказ, хотя и чувствуете, что это самая пройдошная, самая тонкая и продувная бестия. А он, между тем, не даст вам одуматься и снова старается разговорить вас своими сладкими речами.

— Вот ежели бы мне теперича достать логику Бавмейстера[378] и житие Сирина преподобного[379] — просто бы никакой фортуны не надо.

— Почему же так?

— Цену важнейшую в двух местах дают. Просили во что бы то ни на есть, а достать бы Бавмейстера — барышку одному тут в учение надо, а Сирина купчихе Чернохвостовой — смерть любит, чтобы ей житии разные читали, а сама сидит да слезами разливается. Оченно уж это ее пронимает — потому чувствительно, опять же и страх.

А вот не знаете ли, сударь, где бы мне историю Милота[380] добыть? В старых библиотеках ей надо б быть, потому оно издание старое. Мне бы ее вот тут к старичку одному почтенному снести — почтенный старик, в почтамте служит и очень старые книги любит. Какая история это раз вышла! — продолжает букинист, развлекая вас разговорами, а сам в это время полегоньку перевязывает кучку ваших книг. — Просто чудеса, что за история — как то ись наш брат книгу любит! Заказывает мне старичок почтамтский книгу добыть, старинную, прозывается: «Познай себя в естестве испытании, через последователя Трисмегиста Великого изложенное»[381]. Книга осемнадцатого века, мудрец писал. Что тут мне делать? Как быть-то? А деньги обещал хорошие — уж он на том и стоит, что все жалованье свое на старинные книжки ухлопывает. Долго искал я книгу ту, одначе только все ничем-ничего. Пошел в публичную, чтобы мне там то ись хоша бы глазком одним взглянуть кака така она эта самая книга по виду есть? Выпросил — показали. Гляжу — книга степенная, видно сразу эдак, что мудрая книга: на заглавном листе изображение начерчено — древо стоит, птица летящая, треугольник с циркулом и око. Ну теперь, мол, думаю себе, ты от меня не уйдешь! И точно-с: высмотрел я наконец такую у Шадрина под толкучим. — «Продай», — говорю. — «Не продается». Бестия — смекнул, видно, что большая нужда есть. «Не хочу, — говорит, — с своей рожей калитки есть, потому для тебя не продажная, а меньше как за триста рублев на серебро и думать не моги». Так и ушел ни с чем, и долго опосля того ходил — тьфу ты, думаю, окаянный. Хоть убей — не сдается купчина. Стало мне это так нудно, что просто ночи не сплю, а все о книге думаю, и коли ежели заснуть случится — все ее же и во сне-то видишь перед собою. Вот и надумал. Подговорил это мальчонку одного — шустрый такой мальчонка-то, как есть заноза, одно слово! Деньгами ведь подговорил. Пошли мы вместе на толкун — только так, словно бы и не знаем друг дружку; он сам по себе, а я сам по себе. Вошел это я в лавку к Шадрину, книги там разные, перебираю себе, а мальчонка снаружи у прилавка трется, словно картинки разглядывает. Вдруг он, как только это я ему крякнул, цап-царап с прилавка книжку какую-то, да и бежать. Хозяин возопил, да за ним, отымать, значит, вора ловить. А я тем часом Трисмегиста-то в мешочек, да задним ходом из лавки в другой ряд так и подрал незаметно. А мальчонка бежал-бежал (робята-то апраксинские знай хохочут да постаивают кажинный при своем), а Шадрин за ним, вдруг мальчонка как обернется, да книгой-то прямо ему в рыло так и влепил. Как того, значит, ошарашило это самое, он тем часом, не дамши ему опомниться, и удрал. Опосля-то Шадрин догадался, приходит ко мне ругаться — одначе что же с меня взять? С поличным не пойман, стало быть и не вор. Ищи, мол, ее у меня, где хошь; найдешь черта с два (а она у меня в подполице схоронена)! Только прослышал я, робят собирает — ломку задавать мне. Ну, думаю, ничего. И точно-с — ведь не убили же, как сами изволите видеть, хоша и принял на себя оченно много синячищев. Да зато за какую же ведь и книгу претерпел! Это одно сообразить себе надо! Это у меня самая душевная, самая разлюбимая книга стала. От посторонних хороню, да и себя-то гляденьем на нее не очень балую, а так, разве в рассветный час встанешь это тихохонько, откроешь половицу и вынешь ее оттелева: в тряпице она у меня там завернута. Ну и гляжу на изображение, оченно уж строго это самое око-то смотрит там, ровно бы от божественного. Полюбопытствуешь это на нее, положишь, как детище свое родное, да и опять под половицу. И так ведь я теперь ее люблю, что — верите ли богу — жисти скорее решусь, чем с этою книгой расстаться, разве что после смерти старичку почтамтскому (буде переживет) по завещанию духовному предоставлю. Так-то-с. И ведь много таких-то промеж нашего брата есть, что любят книгу не ради барыша да продажи, а так, ради самое книги, значит; сами деньги платят, сами для себя покупают. И ведь разное любят. Одни все больше насчет божественного, другой рукописи раскольничьи, третьи просто старопечатные, четвертый все ученые, что фигуры геометрические расчерчены да цифирь разная. Много любителев есть. Случается, что крадут друг у дружки, и много боев из-за этого самого бывает. Так-то-с! Так что же, ваше-скородие, уступите книжечки! Я уж, извините, и бечевочкой связал их! Сделайте божескую милость!